Они пришли руководить меня ...
Достоевский — жене, 1880
Достоевский — жене, 1880
Ибо есть у вас пять деревьев в раю, которые неподвижны и летом и зимой, и их листья не опадают. Тот, кто познает их, не вкусит смерти.
«Евангелие от Фомы»
«Евангелие от Фомы»
S A P I E N T I S A T !
Следующий шажок — «перемена пола», трансвеститщина, наследственная болезнь «русских критиков». Why not?
Нет, не андрогинна нынешняя «русская критика» — ублюдочно «трансвеститна».
Человек гуманитарной науки всегда — карнавальная маска, стыдное «переодевание»: короткие приступы (припадки) дионисийского экстаза (при написании, при фиксации «открытия», при чтении публикации своих «открытий») сменяются продолжительностью «серых» будней, на фоне которых только что сверкавшая в блеске интеллекта фигура учёного вдруг меркнет, тускнеет, сливается с фоном и, глядишь, практически неотделима от него — в перипетиях быта, трудностях и тяготах «повседневной» жизни.
Отсюда и тяга к организации и участию в различного рода конференциях, симпозиумах, творческих вечерах и встречах — в обстановке, напоминающей торжество, в костюмах и масках, в побрякушках «степеней» и «заслуг»… Отсюда любовь, часто малосознаваемая, к Бахтину и его «карнавальной стихии».
Это любовь старых дев и геморройных старцев, воздыхающих о днях своей, увы, былой разгульной молодости, когда чуть не о каждом и чуть не о всякой из их числа можно было, не боясь ошибиться, сказать: «это тело оплодотворяюще-оплодотворяемое, рождающе-рождаемое, пожирающе-пожираемое»!
Теперь этих тел уже нет — в прежнем их качестве нет. Это раздражает, но это и зовёт к учащению, насколько это возможно, имитаций «воскрешения» себя в «большом родовом народном теле».
Ко всему, такие ведь подходящие перемены: совок был скуп на «карнавалы», зато «экономика переходного периода», со всеми её «институтами», отвязалась на всю катушку и «за всех». Это было (и теперь ещё кое-как теплится, дотлевает) торжество подлой черни, праздник кухонных трусов, остепенившихся ещё в совке, вписавшихся в систему, приспособившихся к ней, шептавшихся по углам и дрожавших в высоких кабинетах, на площадях и в залах разного рода собраний. Это был праздник нижней прослойки эстеблишмента, quasi-элиты, очень желающей на верхнюю палубу, но её туда не пускают и гнобят в трюме. Но и в трюме можно жить, жизнь есть и в трюме! — радуются старички-старушки и подтянувшаяся к нем редкая и гнилозубая поросль «критических» лет русского межвековья.
Амбивалентное и бесплодное совокупление, сектантский коллективизм и индивидуалисты «по преимуществу» — групповой портрет достоевсковеденья как скола русской гуманитарной науки начала ХХI века.
Олег ЛИКУШИН, «ПОРТРЕТЫ в НОЯБРЕ. КРАСАВЧИК» (Июль 15, 2010)
Нет, не андрогинна нынешняя «русская критика» — ублюдочно «трансвеститна».
Человек гуманитарной науки всегда — карнавальная маска, стыдное «переодевание»: короткие приступы (припадки) дионисийского экстаза (при написании, при фиксации «открытия», при чтении публикации своих «открытий») сменяются продолжительностью «серых» будней, на фоне которых только что сверкавшая в блеске интеллекта фигура учёного вдруг меркнет, тускнеет, сливается с фоном и, глядишь, практически неотделима от него — в перипетиях быта, трудностях и тяготах «повседневной» жизни.
Отсюда и тяга к организации и участию в различного рода конференциях, симпозиумах, творческих вечерах и встречах — в обстановке, напоминающей торжество, в костюмах и масках, в побрякушках «степеней» и «заслуг»… Отсюда любовь, часто малосознаваемая, к Бахтину и его «карнавальной стихии».
Это любовь старых дев и геморройных старцев, воздыхающих о днях своей, увы, былой разгульной молодости, когда чуть не о каждом и чуть не о всякой из их числа можно было, не боясь ошибиться, сказать: «это тело оплодотворяюще-оплодотворяемое, рождающе-рождаемое, пожирающе-пожираемое»!
Теперь этих тел уже нет — в прежнем их качестве нет. Это раздражает, но это и зовёт к учащению, насколько это возможно, имитаций «воскрешения» себя в «большом родовом народном теле».
Ко всему, такие ведь подходящие перемены: совок был скуп на «карнавалы», зато «экономика переходного периода», со всеми её «институтами», отвязалась на всю катушку и «за всех». Это было (и теперь ещё кое-как теплится, дотлевает) торжество подлой черни, праздник кухонных трусов, остепенившихся ещё в совке, вписавшихся в систему, приспособившихся к ней, шептавшихся по углам и дрожавших в высоких кабинетах, на площадях и в залах разного рода собраний. Это был праздник нижней прослойки эстеблишмента, quasi-элиты, очень желающей на верхнюю палубу, но её туда не пускают и гнобят в трюме. Но и в трюме можно жить, жизнь есть и в трюме! — радуются старички-старушки и подтянувшаяся к нем редкая и гнилозубая поросль «критических» лет русского межвековья.
Амбивалентное и бесплодное совокупление, сектантский коллективизм и индивидуалисты «по преимуществу» — групповой портрет достоевсковеденья как скола русской гуманитарной науки начала ХХI века.
Олег ЛИКУШИН, «ПОРТРЕТЫ в НОЯБРЕ. КРАСАВЧИК» (Июль 15, 2010)
Комментариев нет:
Отправить комментарий