суббота, 31 декабря 2011 г.

ДИРИЖЁРЫ: — Hermann Abendroth conducts Beethoven's Ninth Symphony at the "Spring Festival" in Prague, 1951.



«Вот на таком изысканном (в силу своей редкости) новогоднем подарке мы и закончим этот насыщенный 2011 год... Герман Абендрот и Девятка Бетховена — мощный музыкальный тандем (модное нынче слово), тягаться с которым практически никому не под силу. А именно эта запись — лучшая у Маэстро (а послушал я все доступные у него, т.ч. мне есть, с чем сравнивать...). Сейчас скажу, наверное, ересь, НО пусть фуртвенглерофилы (к коим я отношу и себя) трепещут — Герман Палыч переплюнул Вильгельма Адольфовича абсолютно по всем позициям этой записью с Чехами! Настолько напряженной, вдумчивой и могучей записи я не припомню ни у Фурта, ни у самого же Абендрота... Браво! Браво! БРАВО! Кстати, поют по-чешски...

А теперь, дорогие друзья, позвольте Вас поздравить с наступающим Новым Годом! Уходящий год был насыщенным как для сайта, так и для каждого из нас. На сайте было сделано много шагов в сторону либерализации и открытости... Была отменена обязательная регистрация, система штрафов "за молчание", максимально расширена доступность сайта для пользователей. У каждого в жизни тоже что-то произошло... У кого-то родился ребёнок, кто-то женился/вышел замуж, развёлся, кто-то переехал жить в другую страну, кто-то был в отпуске на незабываемом отдыхе, кто-то встретил свою любовь... Да хотя бы то, что мы все накинули по году... И не важно, что кому-то 15 или 25, или 40, или 60... Важно то, что нас всех здесь объединяет одна общая и неразлучная любовь к МУЗЫКЕ!

Хотелось бы Вам пожелать в Новом Году, дорогие друзья, ТЕРПЕНИЯ, ЗДОРОВЬЯ и ЛЮБВИ!

С глубочайшим уважением к каждому...» — "Rare classical music"


П Е С Н Ь   Р А Д О С Т И

            И з   Ш и л л е р а

Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Все, что делит прихоть света,
Твой алтарь сближает вновь,
И душа, тобой согрета,
Пьет в лучах твоих любовь!

            Х о р

      В круг единый, Божьи чада!
      Ваш Отец глядит на вас!
      Свят Его призывный глас,
      И верна Его награда!

Кто небес провидел сладость,
Кто любил на сей земли,
В милом взоре черпал радость, —
Радость нашу раздели.
Все, чье сердце сердцу друга
В братской вторило груди;
Кто ж не мог любить,— из круга
Прочь с слезами отойди!..

            Х о р

      Душ родство! о, луч небесный!
      Вседержащее звено!
      К небесам ведет оно,
      Где витает Неизвестный!

У грудей благой природы
Все, что дышит, Радость пьет!
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье —
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье,
Ангел — Богу предстоит.

            Х о р

      Что, сердца, благовестите?
      Иль Творец сказался вам?
      Здесь лишь тени — солнце там,
      Выше звезд Его ищите!..

Душу Божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы — хаос развила
И в пространствах — звездочету
Неподвластных — разлила!

            Х о р

      Как миры катятся следом
      За вседвижущим перстом,
      К нашей цели потечем —
      Бодро, как герой к победам!

В ярком истины зерцале
Образ Твой очам блестит;
В горьком опыта фиале
Твой алмаз на дне горит.
Ты, как облак прохлажденья,
Нам предходишь средь трудов,
Светишь утром возрожденья
Сквозь расселины гробов!

            Х о р

      Верьте правящей деснице! —
      Наши скорби, слезы, вздох
      В ней хранятся как залог
      И искупятся сторицей!

Кто постигнет Провиденье?
Кто явит стези Его?
В сердце сыщем откровенье,
Сердце скажет Божество!
Прочь вражда с земного круга!
Породнись душа с душой!

Жертвой мести — купим друга,
Пурпур — вретища ценой.

            Х о р

      Мы врагам своим простили,
      В книге жизни нет долгов;
      Там, в святилище миров,
      Судит Бог, как мы судили!..

Радость грозды наливает,
Радость кубки пламенит,
Сердце дикого смягчает,
Грудь отчаянья живит!
В искрах к небу брызжет пена,
Сердце чувствует полней;
Друга, братья,— на колена!
Всеблагому кубок сей!..

            Х о р

      Ты, чья мысль духов родила,
      Ты, чей взор миры зажег!
      Пьем тебе, великий Бог!
      Жизнь миров и душ светило!

Слабым — братскую услугу,
Добрым — братскую любовь,
Верность клятв — врагу и другу,
Долгу в дань — всю сердца кровь!
Гражданина голос смелый
На совет к земным богам;
Торжествуй святое дело —
Вечный стыд Его врагам.

            Х о р

      Нашу длань к Твоей, Отец,
      Простираем в бесконечность!
      Нашим клятвам даруй вечность!
      Наши клятвы — гимн сердец!

      (Ф. Тютчев. Февраль 1823)


 

ИНТЕРПРЕТАЦИИ: — Franz Schubert & Hans Knappertsbusch.




ШУБЕРТ: — «Chamber Schubert» (Rubinstein, Heifetz; Schnabel; Quator Calvet, Busch-Quartett, Quator Pro Arte; Hoelscher & Engel).








Квартет Буша (нем. Busch-Quartett) — струнный квартет во главе со скрипачом Адольфом Бушем, существовавший в разных составах с 1919 г. до смерти Буша в 1952 г.
Свой первый квартет Буш организовал в 1913 г. в Вене, где он играл первую скрипку в оркестре Венского концертного общества; три других участника квартета — вторая скрипка Фриц Ротшильд, альт Карл Доктор и виолончель Пауль Грюммер — также были солистами этого оркестра, так что квартет получил название квартет Венского концертного общества (нем. Konzertvereinsquartett); из-за начавшейся вскоре Первой мировой войны этот коллектив, однако, быстро распался.
В 1919 г. новый квартет Буша был создан уже в Берлине, где он преподавал в это время. Музыканты квартета последовали за Бушем сперва из Германии в Швейцарию (1927), а затем и в США (1939). Из записей квартета Буша наибольшее признание принесли ему все струнные квартеты Бетховена, записанные с 1932 по 1942 гг. Представляют значительную ценность также записи произведений Шуберта и Брамса. Постоянным партнёром квартета при исполнении фортепианных квинтетов выступал Рудольф Серкин, с квартетом играли также такие музыканты, как Фредерик Терстон, Обри Брейн и Деннис Брейн, Семён Беллисон.

Первая скрипка:
Адольф Буш

Вторая скрипка:
Карл Райц (1919—1921)
Гёста Андреассон (1921—1945)
Эрнест Друкер (1946)
Бруно Штрауман (1946—1952)

Альт:
Эмиль Бонке (1919—1921)
Карл Доктор (1921—1943)
Лотта Хаммершлаг (1944—1945)
Гуго Готтесман (1946—1952)

Виолончель:
Пауль Грюммер (1919—1930)
Герман Буш (1930—1952)

Будапештский квартет (венг. Budapest Vonósnégyes, англ. Budapest Quartet) — венгерско-американский струнный квартет, существовавший в 1917—1967 гг.
Был основан четырьмя солистами оркестра Будапештской оперы. Быстро приобрёл популярность, в 1920 г. предпринял первое европейское турне. В 1938 г. участники квартета эмигрировали в США. В 1940—1962 гг. квартет находился под патронатом Библиотеки Конгресса США, а в последние пять лет своего существования — под патронатом университета Баффало. После 1936 г. все четыре участника квартета были выходцами из России, что дало основания для шутки Яши Хейфеца: «Один русский — это анархист, два русских — это партия в шахматы, три русских — это революция, четыре русских — это Будапештский квартет».
Основу репертуара Будапештского квартета в его поздние годы составляли полный цикл квартетов Бетховена, записанный будапештцами трижды, а также произведения Гайдна, Шуберта, Брамса. В репертуаре квартета особое место занимала музыка венгерских композиторов — Белы Бартока, Золтана Кодаи и др.

Первая скрипка:
Эмиль Хаузер (1917—1932)
Иосиф Ройзман (1932—1967)

Вторая скрипка:
Альфред Индиг (1917—1920)
Имре Погань (1920—1927)
Иосиф Ройзман (1927—1932)
Саша Шнайдер (1932—1944)
Эдгар Ортенберг (1944—1949)
Джек Городецкий (1949—1955)
Саша Шнайдер (1955—1967)

Альт:
Иштван Иполи (1917—1936)
Борис Кройт (1936—1967)

Виолончель:
Гарри Сон (1917—1930)
Миша Шнайдер (1930—1967)

четверг, 29 декабря 2011 г.

ТЕЛЕГРАММА: — ПОЗДРАВЛЯЮ РОЖДЕСТВОМ = ПРЕЗЕРВАТИВ -


Под грустное мычание
Под бодрое рычание
Под дружеское ржание рождается на свет
Большой секрет для маленькой для маленькой такой компании
Для скромной такой компании
Огромный такой секрет

Юнна Мориц











ГОЛОСА: — Lauritz Melchior singt Richard Wagner.




вторник, 27 декабря 2011 г.

ИНТЕРПРЕТАЦИИ: — Anton Bruckner & Hans Knappertsbusch.



К сожалению, Кнаппертсбуш записал только дважды это великое мистическое произведение Антона Брукнера... Тем более, гениальную редакцию Лёве, которую только он и играл до конца своих дней (+ ещё парочка, как оказалось: Йозеф Крипс и Чарльз Адлер, но записи ни того, ни другого на CD никогда не выходили)!!! Почему такая несправедливость по отношению к нам, слушателям, я не знаю... Но я твёрдо уверен в том, что эти записи - ЛУЧШЕЕ исполнение Девятой симфонии Брукнера на все времена! Более глубокого и вдумчивого исполнения я просто не знаю! Браво, господину Кна, за эти воистину гениальные творения! Недосягаемый исполнительский абсолют! Наслаждайтесь! — Rare classical music

четверг, 22 декабря 2011 г.

ГОЛОСА: — Татьяна Васильевна Доронина — В    к о н т а к т е.











ТЕМА: — Фильм «Отец и сын» (Александр Сокуров, 2003).


к л и к а б е л ь н ы й  С о к у р о в  (на-астоящий полковник!)



СИМВОЛИЗМ: — «Преступление и наказание» Достоевского.
(22.12.2011, первая попытка черновика)


ОБЗОР. Nota Bene (ПН: — эстетические, этические, религиозные и произвольные (от  б а л д ы) толкования  р е а л и с т и ч е с к и - б ы т о в о г о  романа, или несколько танцев "от названия":
1.  ПРЕСТУПЛЕНИЕ;    2.  И;    3.  НАКАЗАНИЕ): ————


NB-от  б а л д ы). Ах, как бы хорошо и выше похвал, кабы роман сей назвался как-нибудь иначе: "Прегрешение и покаяние", например... "Раскаяние и самоограничение как основы национальной жизни", например... ну, и — конечно же! — "Что делать?", "Кто виноват?" или "Родя, мы с тобой!", "Поэма о топоре", "Etc.", например. Или же бы текст сей назывался бы "как кому угодно", то бишь "совокупностью всех мыслимых и немыслимых называний", и уж это-то-то всего и наилучше бы было, ибо как правильнее всех подметил г-н Дугин, текст сей не простой есть, а "основополагающий текст русской истории". А — и: "Следовательно, здесь нет и не может быть ничего случайного, ничего произвольного". А — а: что может быть более произвольного, как не выбор одного произвольного названия из великого множества не менее произвольных (как мыслимых, так и немыслимых)? И — и посему: "Эта книга должна содержать в себе некий таинственный иероглиф, в котором сосредоточена вся русская судьба. Расшифровка этого иероглифа равнозначна познанию непознаваемой русской Тайны." И именно посему же книга эта должна и обязана отныне называться "как кому угодно", например — "Топор".
А и — и даже: не например, а — именно "Топор".

....................................................
....................................................

И ещё — наконец: "Извѣстна забава деревенскихъ дѣвокъ: на тридцати-градусномъ морозѣ предлагаютъ новичку лизнуть топоръ; языкъ мгновенно примерзаетъ и олухъ въ кровь сдираетъ съ него кожу; такъ вѣдь это только на тридцати градусахъ, а на ста-то пятидесяти, да тутъ только палецъ, я думаю, приложить къ топору, и его какъ не бывало еслибы... только тамъ могъ случиться топоръ.... — А тамъ можетъ случиться топоръ? разсѣянно и гадливо перебилъ вдругъ Иванъ Ѳедоровичъ. Онъ сопротивлялся изо всѣхъ силъ чтобы не повѣрить своему бреду и не впасть въ безумiе окончательно.
— Топоръ? переспросилъ гость въ удивленiи.
— Ну да, что станется тамъ съ топоромъ? съ какимъ-то свирѣпымъ и настойчивымъ упорствомъ вдругъ вскричалъ Иванъ Ѳедоровичъ. — Что станется въ пространствѣ съ топоромъ? Quеlle idéе! Если куда попадетъ подальше, то примется, я думаю, летать вокругъ земли, самъ не зная зачѣмъ, въ видѣ спутника. Астрономы вычислятъ восхожденiе и захожденiе топора, Гатцукъ внесетъ въ календарь, вотъ и все." («Чортъ. Кошмаръ Ивана Ѳедоровича.»)

....................................................

А — на конец конца и — уж от себя добавлю, что я, следуя традицио-националистическому походу и подходу г-на Дугина, предлагаю отныне книги Великого Пятикнижия Достоевского, равно как и все другие мылимые и немыслимые Великие Пятикнижия, отныне именовать Моисеевыми Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзакооние. — "Ибо есть у вас пять деревьев в раю, которые неподвижны и летом и зимой, и их листья не опадают. Тот, кто познает их, не вкусит смерти." («Евангелие от Фомы», 22)

NB-от  К а р я к и н а, от  Ш е с т о в а,   от  Б а х т и н а, от  С а (в) р а с к и н о й, от  c e t e r a).

....................................................
....................................................




ПЛАН. Nota Bene (ПН: —  р е л и г и о з н о - с и м в о л и ч е с к и й  роман: Бог даёт ПУТЬ, а чёрт — КРЮК): ————

NB-а л ь ф а). С  О  Н  романа:

1. ПУТЬ = "ЯВЬ во СНЕ": — ОТЕЦ и СЫН идут на кладбище к умершему БРАТУ. [Фёдоров]
2. КРЮК = "СОН во СНЕ": — 1) ОТЕЦ и СЫН проходят мимо КАБАКА;  2) СЫН оглядывается на КАБАК (где секут савраску, т. е. — "уездили клячу! надорвалась!");  3) ОТЕЦ уводит СЫНА обратно. [Достоевский]

NB-о м е г а ). Я  В  Ь  романа:

1. КРЮК = "ЯВЬ наЯВУ": — СЫН убивает МАТЬ и соединяется с СЕСТРОЙ для "будущего великого подвига". [Фрейд]
2. ПУТЬ = "СОН наЯВУ": — МАТЬ приносится СЫНОМ и ДОЧЕРЬЮ (человеческими) в жертву в умилостивление ОТЦА. [Достоевский]

(Ф р е й д,  Ф ё д о р о в   и   Д о с т о е в с к и й) + (ПУТЬ и КРЮК в фильме  Т а р к о в с к о г о  «Сталкер»).




"Сталкер" (="Конец фильма") — явный отсыл к проекту "общего дела", "воскрешения предков" русского мыслителя Николая Фёдорова: та же "Записка от неучёных к учёным, духовным и светским, к верующим и неверующим" и тот же ответ на главный вопрос "В чём наша задача?".

Смысловые теги: 1) "Учёный" смотрит на скелеты; 2) (зелёная) бутылка; 3) скулит "Собака"; 4) "Обнимитесь, миллионы!" Бетховена сквозь грохот проходящего поезда; 5) "Мартышка" взгядом двигает стаканы.



Николай Фёдорович Фёдоров
(1829 – 1903)

"Фёдоров — единственное, необъяснимое и ни с чем не сравнимое явление в умственной жизни человечества...
Рождением и жизнью Фёдорова оправдано тыся­челетнее существование России.
Теперь ни у кого на земном шаре язык не повернется упрекнуть нас, что мы не бросили векам ни мысли плодо­витой, ни гением начатого труда...
В одном Фёдорове — искупление всех грехов и преступлений русского народа." — Волынский


ВОПРОС О БРАТСТВЕ, ИЛИ РОДСТВЕ, О ПРИЧИНАХ НЕБРАТСКОГО, НЕРОДСТВЕННОГО, Т.Е. НЕМИРНОГО, СОСТОЯНИЯ МИРА И О СРЕДСТВАХ К ВОССТАНОВЛЕНИЮ РОДСТВА

(Записка от неучёных к учёным, духовным и светским, к верующим и неверующим)

понедельник, 19 декабря 2011 г.

СИЗИГИИ: — Фридрих  Н и ц ш е  &  Николай  Ф ё д о р о в: ——
Преступление и Наказание Родиона Раскольникова.

Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд!  Кому быть господином земли?
Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья.
О добрые плясуны, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки разбились, могилы заговорили.
Вы летали недостаточно высоко — теперь заговорили могилы: "Спасите же мертвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?"
О высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, почему гложет еще червь? Приближается, приближается час, — колокол глухо звучит, сердце еще хрипит, червь еще гложет, червь сердца. Ах! Ах! Мир — так глубок! — Н и ц ш е («Так говорил Заратустра» — Песнь опьянения, 5)





Николай  Ф ё д о р о в: — Мысли об эстетике Ницше

Для Ницше, как ученого, история есть книжка, а не дело, не жизнь; точно так же Ницше, как художнику, известно лишь или мертвое подобие пластических искусств, или только звук и его сочетания, без дела ими вызываемого, ими руководимого. Признавая в пластических искусствах лишь снимок, он вместе с Шопенгауэром видит в музыке полное проявление воли, вещи в самой себе и даже не замечает, что музыка необходимо требует дела, и что только дело всеобщее, регулирующее слепую, рождающую и умерщвляющую силу, может быть полным выражением воли, но уже не как проявления похоти, не как опьянения. Только музыка, соединяющая людей в один хор, в одном общем деле, ускоряющая и облегчающая это дело, может быть названа музыкою действительно содержательною, плодотворною, творческою, хотя еще и искусственною. Высшею же, естественною для сынов человеческих музыкою была бы та, под звуки коей собирались бы рассеянные частицы отцовских тел, слагались бы в их тела и в самих сынах вызывали бы ту силу, которая теперь проявляется в чувственном рождении. Музыка дела всеобщего не только противодействовала бы поглощению последующим предыдущего (сынами отцов), но и выражалась бы в восстановлении предыдущего, отцов.

Ницше можно признать ученым и художником; но нельзя его признать не только сыном человеческим, а даже и человеком в активном смысле. Сознавая себя бессильным противодействовать трагической гибели, он хочет показать, будто сам желает гибели и даже находит в этом какую-то доблесть. Не верх ли это тщеславия и пошлости?!. Христианская же эстетика выражается в осуществлении чаемого и в жизни будущего века.

Чем должна бы быть ницшеанская эстетика?

В противоположность происхождению греческой, т. е. языческой трагедии нужно поставить христианскую трагедию Великого Пятка, Субботы и Воскресения, или Пасхи Страдания и Пасхи Воскресения. Трагедия возникает из плачей и причитаний сынов и дочерей над отцами в их Великие Пятки и Субботы, что, конечно, ничего общего с вакхическим происхождением греческой трагедии не имеет, так как эти оргии надо считать искажением плачей. Когда мы слышим сокрушение людей, не имеющих сынов и дочерей, которые бы их оплакивали, то под оплакиванием разумеется отчитывание и отпевание, т. е. воскрешение.

У Толстого трагическое (преступление в "Крейцеровой сонате") также возникает из духа музыки; а теоретическому (по Ницше) соответствует у Толстого нравственное, но не истинное нравственное, а лишь метафорическое, не действительное воскресение, а только раскаяние, ничего не исправляющее, как у Нехлюдова в "Воскресении". Но что в нем толку, и на что нужно такое бесплодное толстовское воскресение, этот только внутренний переворот в Нехлюдове? Его воскресение показывает человеку, что преступление и даже ошибка непоправимы.
Учение Толстого об искусстве и пример приложения этого учения, данный в его "Воскресении", есть произведение человека, совершенно лишенного философского смысла, человека поразительно легкомысленного. При таком младенческом или ребяческом понимании весны, описанием которой начинается повесть, нельзя понять надлежащим образом и воскресения. Читал Толстой Шопенгауэра и не понял, что воля (Шопенгауэра) есть похоть, особенно сильно проявляющаяся весною; тогда как ученик Шопенгауэра Ницше понял такое значение весны, как видно из следующих слов: "Благодаря опьяняющему напитку, от действия которого речь всех первобытных людей и народов принимала форму гимна, или же благодаря приближению весны, имевшей могущественное влияние на всю природу и внушавшей ей похотливые желания, и пробуждались те соответствующие духу Диониса стремления, которые, будучи напряжены до сильной степени, доводят все субъективное в человеке до полного самозабвения". Дошли до этого самозабвения и Нехлюдов с Катюшей, весною же, и произвели на свет существо, которое, даже не достигнув выхода из самозабвения, лишилось не только сознания, но и жизни. Они же сами пробудились от сна, навеянного Аполлоном, от сна, при коем наслаждались кажущимся, видимостью, и сделались в конце концов Сократами, но не христианами; они пришли к сократовскому воскресению.

В стихотворении Призыв * слова "Брат, проснись!" относятся ко сну аполлоно-вакхическому, к ночи языческой и к дню мнимого воскресения и требуют уже не сократовского воскресения, а действительного. Правда, многим замена воскресения всеобщим воскрешением, т. е. всеми всех, представляется предерзостью, покушением на узурпацию права божественного, несвойственного якобы человеку. Но для разоблачения этого заблуждения достаточно сравнить вспоминаемый тем же Ницше арийский миф о Прометее со сказанием о грехопадении: в первом человек наказывается за присвоение себе божественных свойств; во втором он наказывается за любопытство, за ложь, за обман. И Христос наказывается за присвоение человеку божественных свойств. Но кем наказывается? — Самим же человеком! Если, следовательно, некоторым благочестивым христианам участие в деле воскрешения людей кажется присвоением божественных свойств, то очевидно, что в этом случае христиане становятся язычниками, смешивая Бога христианского с Зевсом, карателем добродетелей и жажды света и знания.

Но те, которые не впадают в такое заблуждение, для тех призыв к пробуждению есть призыв к действительному воскрешению. При таком пробуждении, "когда мы, мертвые, пробуждаемся", т. е. сонные, в аполлоно-вакхическом сне находящиеся, проснемся, тогда-то и рождается вопрос, не решенный ни Ибсеном об отношении Рубека к Ирене, ни автором "Воскресших богов" об отношении Леонардо да Винчи к Джиоконде. Трагическая дилемма, возникающая перед Рубеком и Иреною: невозможность с одной стороны удовлетвориться только подобием жизни в художественном произведении, а с другой — и самою жизнью, если она ограничена только чувственностью, — эта дилемма, конечно, не разрешаемая и слепою силою смертоносной лавины, может быть разрешена силою разумною, сознательным делом всех людей, трудом воскрешения, обращающим слепые влечения в воссозидающие силы, способные создать не подобие только жизни из камня или на полотне, а из праха, в который обращаются живые существа, вернуть к жизни само существо, тех, от кого некогда чувственным путем получили жизнь не удовлетворяющиеся ни чувственным счастием, ни одним художественным подобием жизни. Почему Рубек и Ирена, Леонардо и Джиоконда, создав художественное произведение из камня и на полотне, не довольствуются этим подобием, как мертвым, но и не решаются также дать волю и похоти, слепой и бессознательной? Потому, конечно, что половой акт есть преступление (грех для признающих греховность), грех против знания и самого искусства, как и нынешнее искусство, создание идола, есть грех и против жизни, и против знания; а то и другое есть грех против Бога отцов. Человек в этом акте является орудием слепой силы; он не знает и не управляет ни тем, что предшествовало этому акту, ни тем, что последовало за ним. Плод бессознательного увлечения повторяет в утробной жизни в общих чертах все пороки, представленные животным царством, произведением силы, не управляемой разумом. Явясь на свет, плод будет подобием родителей и предков. Половой грех тогда только будет искуплен, когда дана будет регулятивная форма способности давать подобие себе самим и своим отцам, и тому, что последует за этим актом, т. е.: это будет уже сознательное воспроизведение родителей к жизни бессмертной, а вместе с тем и условие собственного бессмертия. В таком решении, не фатальном, а сознательно-добровольном, и заключается наша, всех сынов человеческих цель, которую так болезненно и страстно искал XIX век. В ней, и только в ней, найдет человечество разрешение своих научных, художественных и нравственных задач.

Само собою понятно, что осуществление такой цели требует соединения теснейшего и непременно родственного, всеобщего и братского соединения, как и самое дело это есть общее для всех и родное, ближайшее для каждого. Только такое дело и может создать союз, т. е. единственно возможную форму умиротворения. Каковы бы ни были трудности задачи, тем не менее уже и прежде, в нашей русской истории бывали примеры объединения безупречного, бескорыстного, совершенно добровольного, хотя бы и кратковременного. Разумеем построение обыденных храмов. Порыв, создавший их, исходил уже не из духа вакхического, не из опьянения и похоти, а из воли в ее чистейшем проявлении, то есть из духа отрезвления; иными словами — из совершенной противоположности тому, как возникали хор и трагедия языческая. Бывали, конечно, и в древней Руси нередкие примеры распрей и побоищ, внушенных дурными страстями, духом опьянения, как, напр., новгородские буйства. Но тем более отрадным явлением было то объединение духовных и физических сил, которое проявлялось при созидании обыденных храмов. Построение их, быть может, также сопровождалось пением (вокальною музыкою), подобно походу к Троице-Сергию в 1892 году, в год 500-летнего юбилея кончины Преподобного Сергия. ** Но благочестивые, целомудренные хоры эти были полною противоположностью вакхическим хорам, превращавшим языческие торжества, дионисии и сатурналии, в безобразные оргии. Таким образом вопрос об обыденных храмах противопоставляется не только случаям массового религиозного экстаза, так называемым "ревивалям" нового времени, но и всем оргиям мира античного и Востока, древнего и нового.

* Здесь подразумевается написанное на мысли Николая Федоровича и помещенное в газете "Дон", 1898 г., в № 84-м стихотворение В. А. Кожевникова:

Призыв

Брат, проснись! зарей багровой
Засиял восток:
К жизни вечной, к жизни новой
Дня зовет пророк
Всех — на подвиг неустанный
Общего труда,
Чтоб настал нам день желанный,
Светлый день, когда
Знаньем движимые силы
И всеобщий труд
Спящим в сумраке могилы
Жизнь воссоздадут,
И, встряхнув оковы тленья
С праха мертвецов,
Возвратит день воскресенья
Сыновьям отцов.

(В. А. К.)

** Конечно, к сожалению, не вся толпа превратилась в хор (вокальный), да она и не могла бы в настоящее время превратиться в хор. Предположение: соединить толпу в построении обыденного храма Троицы на Ваганьках, где был уже в старину такой храм; затем Духом пения или отпевания, ставшего молебном, привести к мощам Преп. Сергия, а возвратясь оттуда, освятить Ваганьковский храм, это предположение не могло состояться, потому что нынешняя толпа не была старою Русью лесной страны, где все были плотниками. Но если бы дело и состоялось, то это был бы лишь образ человеческого рода, ставшего хором отпевания на земле, как кладбище, на этой движущейся сцене, около очага, центра силы, которую отпевание, ставшее знанием этой силы, и должно превратить в воскрешающую.



Сизигия (др.-греч. σύ-ζῠγος — «живущий парой»). 


NB1
(Бог даёт путь, а чёрт — крюк.)

Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на это раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. "Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!" Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
— Этака кляча да повезет!
— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!
— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
— Запрыгает!
— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
— И то! Секи ее! Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: "ну!", клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся парень из толпы.
— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!
— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы.
— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, — прибавляет другой.
— Заморишь! — кричит третий.
— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.
— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
...Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
— Разразит! — кричат кругом.
— Убьет!
— Мое добро! — кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.
— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
— Живуча! — кричат кругом.
— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! — кричит из толпы один любитель.
— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
— Доконал! — кричат в толпе.
— А зачем вскачь не шла!
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!
— Папочка! За что они... бедную лошадку... убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе. "Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!" Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
"Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор... Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. "Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!"
Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!

Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя в сущности и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно ненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня улиц, по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!

NB2
(«э с т е т и ч е с к а я  в о ш ь»)

"Старушонка вздор! — думал он горячо и порывисто, — старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался... Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается... Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; "общим счастием" занимаются... Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться "всеобщего счастья". Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании "всеобщего счастия". "Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца". Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу... Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, — прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. — Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прилепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)... Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!.. О, как я понимаю "пророка", с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся "дрожащая тварь"! Прав, прав "пророк", когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!"
NB3
(П Р О Е К Т: — «в е л и к и й  б у д у щ и й  п о д в и г»)

Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.
Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: «Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере...»
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...

Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.

пятница, 16 декабря 2011 г.

СМЕРТЬ: — ПОСЛЕДНИЕ ФИЛЬМЫ ВЕЛИКИХ (Бергман, Феллини,
Антониони, Висконти, Пазолини, Бунюэль, Тарковский).






АККАДИЙСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ

Разночтение первое

              Семеро, они рождаются там в горах Запада;
              Семеро, они вырастают в горах Востока;
              Они сидят на престолах в глубинах Земли;
              Они наставляют свой голос греметь на высотах Земли;
              Они раскинулись станом в безмерном пространстве Небес и Земли;
              Доброго имени нет у них в Небе, ни на Земле.
              Семь, они поднимаются между Западных гор;
              Семь, они ложатся в горах Востока, для сна.
              Семеро их! Семеро их!
              Семеро их в глубочайших тьмах Океана,
              В сокрытых вертепах.
              Они не мужчины, не женщины,
              Они простираются, тянутся, подобно сетям.
              Жен у них нет, и они не рождают детей;
              Благоговенья не знают они, благотворенья не знают;
              Молитв не слышут они, нет слуха у них к мольбам.
              Гады, возникшие между гор,
              Враги великого Эа,
              На больших проезжих дорогах,
              Препоной вставая, ложатся они на пути.
              Враги! Враги!
              Семеро их! Семеро их! Семеро их!
              Дух Небес, ты закляни их!
              Дух Земли, ты закляни их!
              Они — день скорби, они — вредоносные ветры;
              Они — злополучный день, истребительный вихрь, который идет перед ним,
              Они — порождение мщенья, чада, исчадия мести;
              Они — глашатаи страшной Чумы;
              Они — орудия гнева Нинкгал;
              Они — пылающий смерч, который свирепо бесчинствует;
              Они — семь Богов безъизмерного Неба;
              Они — семь Богов безъизмерной Земли;
              Они — семь Богов огненных областей;
              Семь Богов, семь их число;
              Они — семь зловредных Богов;
              Они — семь гениев Ужаса;
              Они — семь злых привидений Пламени;
              Семь в Небе, семь на Земле;
              Злой Демон, Злой Дух, Злой Алал, Злой Гигим, Злой Тэлал, Злой Бог, Злой Маским.
              Дух Небес, закляни их!
              Дух Земли, закляни их!
              Дух Ниндара, сын Небес огневых, закляни их!
              Дух Сугус, владычицы стран, что ночью горят, закляни их!

              (Бальмонт)

Кантата Сергея Прокофьева «С е м е р о   и х»:

четверг, 15 декабря 2011 г.

СМЕРТЬ: — Richard Strauss «Metamorphosen for 23 solo Strings», (Wilhelm Furtwängler -1947, Jacha Horenstein -1954 & -1964).




Фуртвенглер, Вильгельм (1886–1954), немецкий дирижер и композитор. Родился 25 января 1886 в Берлине. Фуртвенглер в равной мере велик и как оперный, и как симфонический дирижер; вершинами его репертуара были произведения Бетховена и Вагнера. Фуртвенглер проявил себя и как композитор, он автор трех симфоний, фортепианного концерта, нескольких хоровых и камерных произведений. Хотя Фуртвенглер много выступал в разных европейских странах и США, центром его деятельности всегда оставалась Германия, прежде всего Берлин, где он в течение многих лет был руководителем Филармонического оркестра и Государственной оперы. Фуртвенглер оставался на этих постах и после прихода к власти Гитлера. В 1947 с него было официально снято обвинение в сотрудничестве с нацистами, и в 1952 он вернулся в Берлинский филармонический оркестр. Умер Фуртвенглер в Эберштайнбурге под Баден-Баденом 30 ноября 1954.

Фуртвенглер обладал уникальной дирижёрской техникой. На видеозаписях Фуртвенглера заметно, что он совершает странные, подчас неуклюжие, движения как будто находящийся в трансе медиум. Его жесты могут казаться не слишком связанными с музыкальным ритмом, а его физические движения одним из музыкантов оркестра характеризовались «как будто куклу дергают за верёвочки». Вопреки этому необычному стилю, а может быть — благодаря ему, музыканты под его управлением оказывались под гипнозом. Его лучшие исполнения характеризуются глубоким и полным звуком, парением мелодической линии и взрывами эмоциональных кульминаций, основанными на убедительной и логичной трактовке произведения. Многие комментаторы и критики причисляют его к величайшим дирижёрам в истории.

Фуртвенглер был знаменит неясностью и расплывчатостью своих высказываний. Его ученик Серджиу Челибидаке вспоминает, что в лучшем случае он мог сказать «Ну, нужно просто слушать» (музыку). Карл Бриницер (Carl Brinitzer) из немецкого отделения Би-Би-Си пытался взять у него интервью, и пришел к выводу, что перед ним находится слабоумный (англ. and thought he had an imbecile before him). Запись, сделанная на репетиции со Стокгольмским оркестром документально фиксирует, как Фуртвенглер едва членораздельно бормочет и напевает под нос. Тем не менее, Фуртвенглер остаётся одной из самых уважаемых музыкантами фигур. Даже Артуро Тосканини, который обычно считется полной противоположностью Фуртвенглеру (и который остро критиковал политическую позицию Фуртвенглера), однажды заявил в ответ на вопрос, кто, по его мнению, является величайшим дирижёром мира кроме него самого: «Фуртвенглер!». Григорий Пятигорский в своих мемуарах называет Фуртвенглера «поэтом среди дирижёров». («Rare classical music»)

ДИРИЖЁРЫ: — Walter Goehr conducts Handel, Beethoven, Bruckner,
Verdi, Mussorgsky.


среда, 14 декабря 2011 г.

ИНТЕРПРЕТАЦИИ: — Tchaikovsky Symphony No. 4 (Mengelberg-1929, Stokowski-1941, Furtwangler-1951, Horenstein-1965, etc., etc.).



Полный текст песни "Во поле береза стояла",
на тему которой написан финал 4-й симфонии Чайковского:

В о  п о л е  б е р е з а  с т о я л а
(Русская народная песня)

Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли, люли, стояла!
Люли, люли, стояла!

Некому березу заломати,
Некому кудряву заломати,
Люли, люли, заломати!
Люли, люли, заломати!

Я пойду погуляю,
Я пойду погуляю.
Люли, люли, погуляю!
Люли, люли, погуляю!

Белую березу заломаю,
Белую березу заломаю.
Люли, люли, заломаю!
Люли, люли, заломаю!

Срежу с березы три пруточка,
Срежу с березы три пруточка.
Люли, люли, три пруточка!
Люли, люли, три пруточка!

Сделаю три гудочка,
Сделаю три гудочка.
Люли, люли, три гудочка!
Люли, люли, три гудочка!

Четвертую балалайку,
Четвертую балалайку.
Люли, люли, балалайку!
Люли, люли, балалайку!

Вы, гудки, не гудите,
Вы, гудки, не гудите,
Люли, люли, не гудите!
Люли, люли, не гудите!

Стара мужа не будите,
Стара мужа не будите.
Люли, люли, не будите!
Люли, люли, не будите!

Старой спит со похмелья,
Старой спит со похмелья.
Люли, люли, со похмелья!
Люли, люли, со похмелья!

Пойду ль я на новы сени,
Пойду ль я на новы сени.
Люли, люли, на новы сени!
Люли, люли, на новы сени!

Стану ль старого будити,
Стану ль старого будити.
Люли, люли, будити!
Люли, люли, будити!

Встань, мой старой, пробудися!
Встань, мой старой, пробудися!
Люли, люли, пробудися!
Люли, люли, пробудися!

Ой, борода седая, пробудися!
Ой, борода седая, пробудися!
Люли, люли, пробудися!
Люли, люли, пробудися!

Вот тебе помои, умойся,
Вот тебе помои, умойся!
Люли, люли, умойся!
Люли, люли, умойся!

Вот тебе рогожка, утрися,
Вот тебе рогожка, утрися!
Люли, люли, утрися!
Люли, люли, утрися!

Вот тебе борона, расчешися,
Вот тебе борона, расчешися!
Люли, люли, расчешися,
Люли, люли, расчешися!

Вот тебе лапотки, обуйся,
Вот тебе лапотки, обуйся!
Люли, люли, обуйся!
Люли, люли, обуйся!

Вот тебе шубонька, оденься,
Вот тебе шубонька, оденься!
Люли, люли, оденься!
Люли, люли, оденься!

Вот тебе дорожка, прогуляйся,
Вот тебе дорожка, прогуляйся!
Люли, люли, прогуляйся!
Люли, люли, прогуляйся!

Во поле береза стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли, люли, стояла!
Люли, люли, стояла!

Некому березу заломати,
Некому кудряву заломати.
Люли, люли, заломати!
Люли, люли, заломати!

Я пойду погуляю,
Я пойду погуляю.
Люли, люли, погуляю!
Люли, люли, погуляю!

Белую березу заломаю,
Белую березу заломаю.
Люли, люли, заломаю!
Люли, люли, заломаю!

Срежу с березы три пруточка,
Срежу с березы три пруточка.
Люли, люли, три пруточка!
Люли, люли, три пруточка!

Сделаю три гудочка
Сделаю три гудочка.
Люли, люли, три гудочка!
Люли, люли, три гудочка!

Четвертую балалайку,
Четвертую балалайку.
Люли, люли, балалайку!
Люли, люли, балалайку!

Пойду ль я на новы сени,
Пойду ль я на новы сени.
Люли, люли, на новы сени!
Люли, люли, на новы сени!

Вы гудки, загудите!
Вы, гудки, загудите!
Люли, люли, загудите!
Люли, люли, загудите!

Встань мой милый, пробудися!
Встань, мой милый, пробудися!
Люли люли, пробудися!
Люли, люли, пробудися!

Вот тебе водица, умойся,
Вот тебе водица, умойся!
Люли, люли, умойся!
Люли, люли, умойся!

Вот тебе полотенце, утрися!
Вот тебе полотенце, утрися!
Люли, люли, утрися!
Люли, люли, утрися!

Вот тебе гребень, расчешися,
Вот тебе гребень, расчешися!
Люли, люли, расчешися!
Люли, люли, расчешися!

Вот тебе башмачки, обуйся,
Вот тебе башмачки, обуйся!
Люли, люли, обуйся!
Люли, люли, обуйся!

Вот тебе кафтанчик, оденься,
Вот тебе кафтанчик, оденься,
Люли, люли, оденься!
Люли, люли, оденься!

Войди в терем, веселися,
Войди в терем, веселися!
Люли, люли, веселися!
Люли, люли, веселися!

суббота, 10 декабря 2011 г.

РАРИТЕТЫ: — Albert Coates & Wagner (on «Rare classical music»).



Альберт Карлович Коутс родился в Санкт-Петербурге, Российская империя, младший из семи сыновей английского отца и русской матери.
Учился в консерватории в Лейпциге, где его основным учителем был Артур Никиш. Работал в Опере Земпра в Дрездене и был дирижёром в Мариинском театре, Санкт-Петербург. После прихода большевиков он с трудом уехал из России в апреле 1919.
Альберт Коутс дебютировал в Королевском театре Ковент-Гарден, Лондон в 1914 с оперой Рихарда Вагнера «Tristan und Isolde».
В 1920-х и начале 1930-х он часто работал с Лондонским симфоническим оркестром. Он был дирижёром в 1930 году, премьера записи Рахманинова в Фортепианный концерт № 3 ре минор, с участием Владимира Горовица в качестве солиста.
В 1925 он продирижировал первой постановкой оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» за пределами России.
Его композиции включают оперы Samuel Pepys и Pickwick, концерт фортепьяно и симфоническое стихотворение The Eagle, посвящённое памяти о его прежнем учителе Артуре Никиш, которое было исполненно в Лидсе в 1925. В 1946 он обосновался в Кейптауне, ЮАР, где умер в 1953.