понедельник, 30 января 2012 г.

WAGNER: — Der Ring des Nibelungen (Artur Bodanzky 1936, 1937 +
Erich Leinsdorf 1941).






Florestan (rutracker.org): — Я купил этот комплект более 2-х лет назад, послушал, переслушивал, из-за большого интереса к Боданскому, много записавшему с Флагстад, но как-то не вдохновился. С Мельхиором, Шорром и Траубель было все понятно, а вот особенно интересовала Марджори Лоуренс, очень интересено, чем был вызван её феноменальный успех. Послушал, ну да, неплохо, хотя за душу не берет.

А вот сейчас услышал раздачу Сергея Касьяна (http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3902205), которую до этого не качал (есть же оригинал) и понял в чем дело. Да, повторюсь, там не Наксос, там очень много шума и треска. Зато звук другой — частот больше. Он не вычищен под каноны, стандарты и ожидания, он такой как есть — настоящий. Зато — теперь я наконец-то услышал что же происходило на спектакле в 1936 году. Из шума раздаются голоса: они живые, объёмные, верхний регистр зашкаливает и немного шумит, НО ... вот оказывается какая она была, Марджори Лоуренс, голос огромный, не очень пластичный, и иногда немного грубоватый, но красивый, ревущий наверху, с истеринкой, похожий на шелк и захлебывающийся от своих размеров. Голос, напоминающий Элизабет Ретберг, только больше. Как изящно этот голос может съезжать сверху в средний регистр! Класс, теперь понятно как она могла звучать в театре, понятно, почему именно она исполняла Брунгильду в Валькирии, когда Зиглинду пела Флагстад.

По-поводу Гибели Богов издания Наксоса — несмотря на восторженный отзыв на Амазоне — не слушайте это. Хотя... может быть кому-то повезет и его вдохновит именно этот релиз, предпочтения у всех разные.

Стоит отдать должное, Naxos проведена большая работа по реставрации, не кем-то, а Уордом Мэрстоном, авторитетнейшим человеком в области восстановления "неслушабельных" архивных записей, чей вклад в дело издания и реставрации оных нельзя оспорить. Просто это не то, что я хочу услышать. Я слушал в очередной раз, все пытаясь понять, в чем дело. То что смог сформулировать: да, шума мало, все очень красивенько и аккуратненько, звук ровный, вверху никто не ревёт и не дребезжит, громкость нормализована. Вот закончилась прелюдия, под звуки праздничных фанфар выходят Лоуренс и Мельхиор в "Zu neuen Taten", откуда-то издалека раздаются их голоса, странно, великие были, звучат хоть и мягко, но довольно бедно, переслушивать не хочется. Почищено, дозировано, нормализовано и искусственно. Это ни в коем случае не худший вариант реставрации, но далеко не лучший. К сожалению, это тот случай, когда как мне кажется "с водой выплеснули ребенка" — после очередного прослушивания так и остался без ответа вопрос: что, это и есть та знаменитая Марджори Лоуренс, которая в финале ГБ въезжала в огонь на коне и могла петь Брунгильду в паре с самой Кирстен Флагстад?

На Наксос потратился, очень бы хотелось услышать оставшиеся 3 оперы в издании не от Наксос.






"Погружение в классику": — В а н д а   Л а н д о в с к а:
хорошо темперированный музыкант.


Денис (denis_kutalyov)
Суть музыки — в её ВОЗДЕЙСТВИИ на слушателя, а не в сложности или простоте структуры... А сила воздействия классической музыки прошлых веков ничуть не слабее, чем современные творения.
Иначе мы все бы здесь не тусовались  ;)


Ванда ЛАНДОВСКА (клавесин, фортепиано): — Полное собрание европейских записей
(Бах, Гендель, Скарлатти, Куперен, Рамо, Моцарт, Гайдн и др.)

«Ванда Ландовска: хорошо темперированный музыкант»
Именно такой заголовок имеет в оригинале
этот комплект из 8 компакт-дисков


Данный сет 2011 года выпуска включает профессиональные оцифровки
всех шестидесяти четырёх пластинок (на 78 об/мин),
выпущенных Вандой Ландовской в Европе.







applapplapplapplapplapplappl

воскресенье, 29 января 2012 г.

В С Т Р Е Ч А: — М и т р о п о л и т   А н т о н и й   С у р о ж с к и й.



Митрополит Антоний Сурожский

О   В С Т Р Е Ч Е

Тема, на которую я хотел бы сегодня говорить, сейчас все больше и больше входит в сознание людей, которые вчитываются в Евангелие и испытывают на самом деле встречу на всех уровнях и во всех направлениях. Вам, наверное, ясно, что в нашем мире тема встречи стала гораздо более универсальной и часто гораздо более острой, чем это было в старом мире. Универсальнее она стала потому, что возможность встречи между людьми, которые, скажем, до первой мировой войны никогда и не мечтали бы встретиться, стала или легкой, или случайной, но, во всяком случае, постоянным явлением. И с другой стороны, встреча стала гораздо более острой, потому что тогда люди были разные по национальности, по языку, но такой разобщенности (и такой общности), как теперь, не было. Не было разделения на непримиримые и сталкивающиеся идеологии, которое появилось уже после первой войны. И вместе с тем не было того сознания всечеловечества, которое постепенно нарастает везде, на всех континентах, и ощущается на каждом шагу, особенно среди молодежи; молодые люди на Западе все больше и больше сознают, ощущают себя не членами обособленных этнических или государственных групп, а просто людьми, и тот мир, который они сейчас хотят строить, это мир человеческий, а не национальный, или классовый, или принадлежащий той или иной культуре. И вот в связи со всеми этими переживаниями тема встречи всплыла по-новому в сознании очень многих, а когда всплывает какая-нибудь тема, то все, что видишь, все, что читаешь, видишь и читаешь в ее свете; и сейчас большое внимание уделяется именно теме и проблеме встречи, как она раскрывается в Евангелии.

Если вы отрешитесь от обычного чтения Евангелия и прочтете его новыми глазами, посмотрите, как оно построено, то вы увидите, что, кроме встреч, в Евангелии вообще ничего нет. Каждый рассказ – это встреча. Это встреча Христа с апостолами, апостолов с какими-то людьми, каких-то людей со Христом, каких-то людей в присутствии Христа, каких-то людей вне Христа, помимо Христа, против Христа и т.д. Вся евангельская повесть построена именно так. Это конкретные, живые встречи; каждая из них имеет универсальное значение в том. смысле, что, конечно, встреч было в тысячу раз больше, но выделены в евангельский рассказ лишь те, которые имеют столько возможно абсолютное, всеобъемлющее значение, являются как бы типом встречи или такой ситуацией, таким положением, в котором, словно в зеркале, множество людей может посмотреть на себя, а не только единичным событием, которое однажды случилось и было настолько исключительно, что не применимо более ни к кому. И вот эта тема встречи, мне кажется, очень важна, потому что, конечно, встреча продолжается; продолжается встреча с Богом, продолжается встреча между людьми, продолжается встреча людей перед Богом и людей вне Бога. И все это – евангельская тема.
Если задуматься, то можно, мне кажется, выделить две-три темы, два-три момента. Во-первых, встреча со Христом, или, если предпочитаете, с Богом во Христе; это та встреча, которую мы видим постоянно, она бежит красной нитью через все Евангелие. Встреча учеников с Тем, Кто станет сначала их Учителем, Наставником и потом – их Богом. Встреча эта происходит различно, и на этом, может быть, стоит немного остановиться.
Типичная встреча нам показана в начале Евангелия от Иоанна: народ собрался вокруг Крестителя; вместе с Предтечей стоят двое его учеников – Андрей и Иоанн. Подходит к Иордану Христос, тогда еще никому как таковой не ведомый, Который пока для всех только Иисус из Назарета. И Иоанн приносит свое свидетельство: вот Агнец Божий, Который берет на Свои плечи грех мира (перевод мой свободный, но передает то, что в греческом тексте содержится).
И вот первое событие: два ученика Иоанновых именно потому, что они поняли проповедь своего учителя, потому, что до них дошло, что Иоанн пришел предтечей, предваряющим лицом, а за ним идет Больший, нежели он сам, потому, что они совершенные ученики Иоанновы, покидают своего учителя. Это трагический момент, ибо уйти от своего учителя потому именно, что ты понял: он должен малиться, дабы рос тот, который вновь явился, он должен сойти на нет ради того, чтобы другой вырос в полную меру, – трудное дело.
Это первая ситуация. Люди подготовленные уходят, отрываются от того, что самое было для них дорогое, и идут вслед Иисусу потому только, что Иоанн сказал: это ОН. Христос оборачивается, спрашивает, что им от Него нужно, они Ему отвечают: мы хотим увидеть, где Ты живешь, – и проводят целый день с Ним.
Так совершилась встреча лицом к лицу там, где Христос жил. И едва ли речь идет о том, что им захотелось просто посмотреть, в той или другой хижине живет Христос: они хотели прийти туда, где Он живет, в то место, где все Им дышит, в то место, которое несет какой-то отпечаток Его присутствия. Там они Его нашли. И первое их действие – призвать своих друзей, родственников: Андрей зовет своего брата Петра, Иоанн зовет своего брата Иакова, оба зовут своего друга Филиппа. Филипп зовет своего друга Нафанаила. Так образуется целая цепь отношений, и эта первичная встреча начинает расцветать в целое дерево взаимоотношений, которые все основаны на встрече. Если бы Петр не был братом Андреевым, Иаков – братом Иоанновым, если у них не было бы встречи и дружбы с Филиппом, встречи и дружбы с Нафанаилом, они не вошли бы в этот круг и не дошли бы до этой основной встречи со Христом.
И вот они приходят, они Его открывают; открывают Его каждый по-своему. Один из них приносит особенное свидетельство; это Нафанаил. Когда он подходит ко Христу, Спаситель говорит: вот израильтянин, в котором нет льсти. Нафанаил отзывается: как Ты это знаешь? И следует странный ответ: Я видел тебя под смоковницей. Какая тут связь? В житии святого Нафанаила говорится, что он был из тех, кто чаял прихода Мессии; в момент, когда он был позван Филиппом, он молился и звал этот приход, и слова Христа для него были совершенно ясны, почему он и говорит: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев, – ибо знать, что тогда происходило между ним и Богом, мог только Бог.
Вот первый ряд встреч. Причем надо подчеркивать постоянно, надо сознавать, как важны были эти основоположные простые человеческие отношения родства, простой человеческой здоровой деревенской дружбы и как важны и драгоценны все наши человеческие отношения, как они могут сыграть решающую роль в абсолютных событиях нашей жизни. Как нам надо воспринимать и бережно, и вдумчиво, и целостно все отношения, какие у нас есть; потому что каждое отношение определяет ситуацию, которая может расцвести в чудо – в чудо встречи с Богом.
И вот тут случается нечто другое. Если бы Христос был политическим вождем, Он бы сразу воспользовался вдохновением, восторгом, преданностью Своих учеников для того, чтобы их призвать к делу: идите, призывайте других, приводите других!.. Кого других? Тех людей, с которыми нет никаких отношений? Тех людей, с которыми встречи еще не было на других началах, на началах простой человеческой любви или дружбы?.. Христос этого не делает. Христос их отсылает домой; они идут обратно в Галилею, а Христос уходит в пустыню. Встречаются они около двух месяцев спустя: сорок дней Спаситель провел в пустыне, сколько-то времени Он потратил на путешествие обратно в Галилею. И тут осуществляется то, о чем, кажется, кто-то из ветхозаветных пророков говорил: Бог зовет нас раз и зовет два... Первый раз Он позвал этих людей, встал перед ними, они что-то увидели, и Христос их отпустил с миром: идите. Второй раз встреча иная. Прошло два месяца; они успели остыть, поражающие впечатления проповеди Иоанна, встречи со Христом на Иордане, беседы у Него на дому, первых встреч и первых ученических взаимоотношений с Ним – все это отошло куда-то. И вот теперь Христос проходит мимо озера. Там Его ученики чинят свои неводы. И Христос не делает ничего, чтобы им напомнить о случившемся, Он не делает ничего, чтобы возбудить в них то настроение, которое, может быть, и погасло. Теперь то, что было вдохновением, стало ясным, спокойным воспоминанием. Христос подходит и говорит им: следуйте за Мной.
Если все прежде бывшее отложилось в их душе как достоверное, безусловное воспоминание о чем-то совершенно реальном – они пойдут; если за это время случившееся затуманилось, начало приобретать неопределенные контуры, если у них впечатление, что это было мгновенное вдохновение, разбившееся о серую жизнь, которой живешь, – они не встанут. Вдохновенных людей Христу не нужно. Ему нужны люди, которые живут спокойным, хрустально-ясным, глубоким убеждением, люди, которым Дух Святой может дать вдохновение, но которые не живут своим человеческим восторгом. На этом построить нельзя. И они следуют за Ним.
Это одна встреча. Другую встречу вы помните: апостола Павла на пути в Дамаск, когда лицом к лицу он оказался с Тем, Который умер, о Котором ученики (по его убеждению – ложно) проповедовали, что Он воскрес, с Тем, Кого он шел разоблачать и обличать в Дамаск. И вдруг Тот, Который был мертв, стоит живой перед ним, в славе небесной... Это другого рода встреча. Если вы прочтете Евангелие, то увидите массу такого рода встреч.
И вот мне хотелось бы сделать одно общее замечание. Когда мы читаем Евангелие, мы должны помнить, что каждый рассказ представлен нам вполне конкретно; мы могли бы быть частью этой толпы. Что же было тогда? Христос с кем-то завязывал разговор, или кто-нибудь к Нему обращался с вопросом. Христос отвечал. В этой толпе были люди, для которых и вопрос и ответ имели смысл; и тогда все, что говорилось между Христом и этим человеком вслух, было воспринято теми немногими (а может, и многими), для кого это было ответом на живой, конкретный, насущный вопрос. Много было, вероятно, и таких, для кого самого вопроса не существовало, а потому не существовало и ответа. И нам надо быть очень осторожными, чтобы не вообразить, будто все сказанное в Евангелии, просто потому, что это пропечатано в этой маленькой повести о Христе, относится непосредственно к нам. Да, оно относится к нам, но необязательно сейчас, необязательно полностью; оно относится ко всякому человеку, но разно и в разные времена.
Тут есть критерий, и критерий этот мы находим тоже в Евангелии. Помните путников, идущих в Еммаус? Христос к ним приближается, они заводят беседу и, когда Христос им открылся в преломлении хлеба и стал невидим, они друг другу говорят: разве наше сердце не горело в нас, когда Он с нами говорил на пути? Когда мы читаем Евангелие и какая-то фраза, какой-то образ, рассказ так ударяет нас в душу, что сердце загорается, ум делается светлым, вся наша воля подвигает нас последовать этому слову, мы можем уверенно сказать: Христос это сказал мне в течение разговора с другими; тогда сказанное мне лично я должен воспринять всецело, до конца, как встречу, в которой Христос ко мне обратился с требованием, с мольбой, с советом, с просьбой, – и уже поступать соответственно.
Таких встреч множество. Эти встречи были или встречами со Христом: богатый юноша, сотник, прокаженные, всякие люди, – или людей друг с другом около Христа, потому что толпа вокруг Христа была толпа пестрая, разнообразная, где люди, чуждые друг другу по всему, встречались и иногда уже больше не разлучались. Так постепенно собралась группа из двенадцати апостолов, а не из пяти, из семидесяти учеников, группа окружавших Его людей, все шире и шире.
Но встреча со Христом играет и другую роль. Христос пришел принести меч, а не мир, разделить, а не только соединить. Христос пришел как камень преткновения; одни Его приняли, другие Его отвергли. Одни от встречи ушли, другие через встречу пришли к Богу. Одни увидели новое откровение о Боге, немыслимое: Бога беспомощного, уязвимого, смиренного, как будто побежденного, – и увидели, что только в этом действительно Божественная слава; другие, увидев Бога, или, вернее, услышав проповедь о том, что таков Бог, отвернулись, потому что такого Бога они себе не захотели.
И есть одна встреча, не евангельская, о которой я хочу вам рассказать, потому что она, по-моему, бросает некий свет на целый ряд вещей. Отцы пустыни говорили: кто видел брата своего, тот видел Бога своего. Часто, встречая человека страждущего, измученного, мы делаемся способными увидеть хоть в какой-то малой мере Бога через него. Но я хочу вам рассказать о другом: иногда лик страдания безобразен, лик страдания отталкивает нас. Однако и это может нас привести к сложной встрече именно со Христом и к пониманию чего-то по отношению к человеку и ко Христу. После освобождения Парижа стали искать и выискивать, ловить и вылавливать тех людей, которые сотрудничали с немцами, предавали и продавали других людей на смерть и на муку. Такой человек был и в том квартале, где я жил, и он сыграл очень страшную роль в судьбе многих людей. Его нашли и словили. Я выходил из дому, и шла толпа: этого человека влекли. Его одели в шутовскую одежду, сбрили волосы с полголовы, он был весь покрыт помоями, на нем были следы ударов, и он шел, окруженный толпой, по тем улицам, где занимался предательствами. Этот человек был безусловно плох, безусловно преступен; какой-то суд над ним и суждение о нем были справедливы. Через некоторое время я оказался в метро и ждал, пока придет поезд; и вдруг мне стало совершенно ясно, что именно так какие-то люди видели Христа, когда Его вели на распятие...
Мы видим во Христе Божественного мученика, но тысячи людей видели в Нем другое. По их мнению, этот человек возмущал народ, был политической опасностью, потому что из-за него римляне могли прийти, занять всю страну и взять все в свои руки, оккупировать ее; он был смутьян и в области веры, проповедовал кощунственный образ Бога; он был взят, его судили, его – как, вероятно, и теперь – били и наконец осудили на смерть. Точно та же самая картина, никакой разницы. Разница начинается там, где появляется наша вера во Христа и где мы видим Его новыми глазами. Но просто глазами можно было видеть тогда, в Иерусалиме, – битого, измученного человека, идущего под конвоем, с кнутами на казнь, которую Он заслужил.
Тут совершается встреча совершенно другого рода: встреча человека с человеком, но в свете Христа или под сенью креста. Такого человека христианин не может просто воспринять как преступника, который идет к заслуженной казни. Потому что он как бы проектируется на фон другого человека по имени Иисус из Назарета, о Котором думали точь-в-точь то же самое, к Которому отнеслись так же, Который тоже умер. И тут поднимается вопрос о том, как мы можем в свете этого судить о человеке и судить человека... На разных планах – разно; об этом я сейчас говорить не хочу, но это видение обезображенного человека, это видение страдания отвратительного мы должны тоже воспринять как встречу.
Встречи, о которых я только что говорил, – евангельские встречи, драматические встречи, – нам даны, брошены на наш путь, мы никуда от них не можем уйти, но жизнь состоит не из драматических встреч, а состоит из того, что мы постоянно, из часа в час встречаем людей – и не видим их, не слышим их и проходим мимо. Мы встретились сейчас без всякой драматичности, но мы встретились, мы друг другу посмотрели в глаза, мы друг другу открыты, мы друг друга хотим встретить. А часто ли это бывает? Сколько раз бывает не только мгновенная встреча, совершенно пустая, вещественная, или коллизия, где два человека столкнутся и разойдутся, но и просто прохождение мимо, когда мы видели только анонимность проходящего человека; он – никто, это была тень, у него не было личности, не было существования, ничего не было, потому что он даже физически не вошел с нами в соприкосновение, и, значит, его нет. И однако весь упор евангельской проповеди, евангельской встречи, весь упор апостольской встречи в том, что каждая встреча может быть во спасение или нет и тому и другому. Причем встречи бывают разные: поверхностные, глубокие, истинные, ложные, во спасение, не во спасение, – но все они начинаются с того, что человек, у которого есть сознание евангельское или просто острое, живое человеческое сознание, должен научиться видеть, что другой существует. И это бывает редко, очень редко.
Подумайте о себе: много ли случалось у вас на пути людей, которые вас замечали в минуту, когда вам это нужно было, когда у вас было горе, когда была нужда? Мы не видим людей. Часто мы можем их описать, но только внешность; мы воспринимаем физическую оболочку – и только; мы ею часто дорожим – и только. А того, чем светится человек, мы даже не замечаем; мы смотрим на лампу и расцениваем ее материал и работу, которую в нее вложил художник, а то, что она светится, нам почти что даже неинтересно, или что она темная, мы не замечаем.
И вот первое: надо в себе развить способность каждого человека, кого встречаешь, – встретить, каждого человека увидеть, каждого человека услышать и, кроме того, признать, что он имеет право на существование; и это бывает опять-таки очень редко. Большей частью мы относимся друг к другу, к тем, кто нас окружает, как к обстоятельствам нашей собственной жизни. Мы – в центре, и вокруг нас движутся – или не движутся – явления; предметы не движутся, а звери и люди движутся – вот часто и вся разница. Мы знаем, что такой-то человек нам пригоден, а такой-то непригоден, от такого-то бывают неприятности, а от такого-то их не бывает; если хочется получить тепло или дружбу, я к этому пойду, так же как я иду к печке, чтобы согреться, или в булочную за хлебом, – и все, и ничего другого. Таково, я бы сказал, постоянное отношение каждого из нас к какому-то числу людей. Значит, объективного существования мы за ними не признаем. Мы бываем по отношению к ним милостивы, милосердны, дружелюбны – все это в лучшем случае, конечно. Но что это значит? Это значит, что той челяди, которая вокруг нас, мы уделяем сколько-то внимания: как мы натираем воском шкафы или столы, так мы при случае можем одарить кого-нибудь улыбкой или добрым словом. Если у нас есть какое-то постоянство в этом, нас даже могут счесть за хороших друзей, – и все равно не было дружбы, потому что дело не в том, как мы обращаемся с предметами вокруг нас, а в том, что это не предметы, а люди, и каждый из этих людей имеет право быть самим собой, а не только частью моей жизни. И этому учиться надо. Это настолько трудно и, я бы сказал, часто настолько неприятно, что приходится учиться. Гораздо удобнее признавать в человеке только ту сторону, которая к нам обращена улыбкой. Но беда-то в том для нашего себялюбия, что есть другая сторона, что человек существует не только тогда, когда он с нами, вокруг нас, около нас, для нас существует. У него есть целая жизнь вне нас.
Мы часто говорим, что справедливость заключается в том, чтобы уделять другому человеку то или иное. Справедливость начинается не тут, справедливость начинается там, где мы говорим, что этот человек существует совершенно вне меня, что он имеет право существовать совершенно вне и даже против меня, он имеет право быть самим собой, как бы это ни оказалось неудобным, мучительным, убийственным для меня. Если эту меру справедливости мы не применяем, тогда все остальное – подачки, а не справедливость. Это раздача каких-то наград, каких-то благ, но не отношения с человеком. И вот, значит, первое: признать за человеком его право на собственное существование, развить в себе способность отстраниться и посмотреть на человека – не по отношению ко мне, а увидеть человека в нем самом: каков он, что он? – и сообразить (чего мы не любим делать), что если бы нас вообще и на свете не было, он бы все равно существовал или мог существовать, и что наше существование вовсе не является для него величайшим благом, каким его одарил Господь.
А во-вторых, надо уметь смотреть, чего мы тоже не умеем. Мы все умеем глядеть перед собой и что-то воспринимать, но что мы видим? Мы видим два рода вещей: те, которые нам сродни, которые нам подходят, или которые нас отталкивают; человек нам или симпатичен, или нет. Но эти две крайности, или два аспекта человека его отнюдь не исчерпывают. Он не сводится к тому, что в нем есть вещи, которые мне нравятся и которые не нравятся, вещи, которые для меня опасны или благотворны. Но чтобы видеть человека безотносительно ко мне самому, надо уметь отрешиться от себя.

Есть английский писатель Чарльз Уильямс, автор целого ряда религиозно-философских романов. В одном из них он описывает посмертную судьбу молодой девушки, внезапно убитой при падении самолета, когда она проходила по мосту. В какой-то момент рассказа эта девушка находится на берегу и смотрит на воды Темзы. Когда она была жива, все ее телесное естество испытывало отвращение при мысли, что к этой грязной, жирной, тяжелой, свинцовой воде, где плавает все, что отбрасывает и выбрасывает город, можно прикоснуться, что этой воды можно напиться. Тело ее стояло преградой между ней и ее способностью просто смотреть и видеть. Теперь она бестелесная стоит и смотрит, и первое, что она видит, – темные, грязные, густые воды, которые текут мимо нее. И так как она уже телом своим не может испытывать к ним отвращения, она их видит как они есть; это факт вне ее, а не факт, относящийся к ней. И дальше: это факт, который вполне соответствует тому, что должно быть. Таковы должны быть воды реки, проходящий через большой город. Она ощущает полное соответствие всего. И в тот момент, когда она вдруг это признает, она начинает прозревать что-то. Она через этот первый слой сгущенности начинает прозревать слой за слоем более чистый, более прозрачный и постепенно где-то в сердцевине Темзы видит ручей неоскверненно чистой воды, и дальше, в сердцевине этого ручья, она вдруг видит Воду, ту Воду, о которой Христос говорил с самарянкой у Сихема.

Что случилось? Она смогла посмотреть на воды Темзы безотносительно, просто посмотреть и увидеть их не по отношению к себе, а по отношению к ним самим; и в этот же момент она стала способна через темноту видеть свет. Мы обыкновенно поступаем наоборот: мы видим свет, а когда все больше вглядываемся, видим темноту, и она все сгущается. Здесь случается что-то обратное, и этому мы должны научиться в течение всей нашей жизни по отношению к людям: в тот момент, когда мы отрешаемся от суждения, мы начинаем делаться способными видеть вглубь, обнаруживая там, в глубине, все больше лучей света, а не наоборот.
Это – вuдение. Надо научиться и слушать. Это тоже трудно, потому что слушать значит согласиться на то, чтобы содержание другого человека стало нашим достоянием без процеживания. Слушать человека, не откидывая то, что мне не сродни, что мне оскорбительно, отвратительно, что для меня неприемлемо. Слушать по-настоящему это значит приобщиться, принять в себя все, что этот человек изольет, и это пережить именно в какой-то тайне приобщенности, общности жизни. В некотором отношении мы это делаем легко. Скажем, те люди, которые любят музыку, отдают себя ей, открываются ей, чтобы потоки чужого опыта стали через музыку их достоянием. Но это гораздо труднее делать, когда человек говорит прозой и говорит о вещах, которые сами по себе совсем неприглядны или ранят. Для этого надо согласиться сначала на какую-то долю, а потом на окончательную, полную приобщенность (а значит, и растерзанность).
И вот из этого получаются встречи. Эти встречи очень неодинаковы. Есть встречи животворные, есть встречи терзающие и убийственные. Но как бы то ни было, в каждой настоящей встрече нам дано прозреть что-то в человеке, что не есть тьма, а есть истинный человек в нем. Иначе встреча не состоялась. В этом отношении очень интересна православная служба венчания. В ее начале, в первой молитве обручения упоминаются Исаак и Ревекка. Это не случайно и не по церковной любви вспоминать лиц Ветхого Завета, а потому что Исаак и Ревекка как обрученные находятся в совершенно исключительном положении: они были друг другу даны Богом. Вы помните, что, когда вырос сын Авраама Исаак, отец захотел найти для него невесту и послал слугу в Месопотамию, чтобы найти по знаку Божию кого-то, кто был бы Богоданной невестой, и как Господь открыл слуге Ревекку. Это Богоданность нам открывается и иначе, необязательно в том или другом внешнем знаке, она дается в знаке, который никто не может ни с чем перепутать, – в любви. Любовь сказывается вот в чем: в человеке мы вдруг прозреваем что-то, чего никто не видел; человек, который проходил незамеченный, оставленный, отброшенный, чужой, человек, который был просто в массе человечества, вдруг нами замечен, делается значительным, единственным и приобретает в этом смысле окончательное значение. Вы, наверное, знаете не меньше меня, как это бывает: в вашей среде есть кто-нибудь, кого никто не замечает, кто существует в лучшем случае только как составная часть группы, если не существует где-то на краю; и вдруг кто-то на него посмотрит и его увидит, и тогда этот человек приобретает реальное существование.
Один из греческих отцов замечательно выразил это; он говорит: пока юноша никого не полюбил, он окружен молодыми людьми и девушками. Когда он увидел свою невесту, он окружен только людьми, потому что этот человек стал единственным, а остальные – только людьми, они не принадлежат к той же категории взаимных отношений; причем это случается не по добродетели, не в награду за какие-то качества. Вы сами знаете, что наши дружбы, любовь не завязываются как итог, который мы подводим, размышляя о другом человеке: он такой умный, такой добрый, такой красивый, такой еще что-нибудь, и в общей сложности у него баллов больше, и поэтому он мне будет друг, невеста, жених, приятель или что другое.
Об этом тоже говорит служба венчания. В следующей молитве говорится: Господи, Ты от язык предобручивый Церковь, Невесту чисту... Христос из всех языков и всех народов обручил Себе Церковь как чистую Невесту. Если мы подумаем о том, какова в этом доля реальности, мы никак не можем сказать этого про ветхозаветный Израиль, не можем мы этого сказать и про себя самих. Не потому Церковь, отдельный человек так воспринимаются, чтятся, что есть эта чистота и добродетель, а потому что человек, которого полюбили, делается тем, чем он, может, никогда и не был. Он получает качество вечности. Габриэль Марсель, французский писатель-экзистенциалист, говорит: сказать кому-нибудь: я тебя люблю – то же самое, что ему – или ей – сказать: ты никогда не умрешь. Потому что в тот момент, когда человек был найден, он уже содержится любовью. И не только во времени; это, мне кажется, можно говорить и о вечности вот в каком смысле.
На земле часто, поскольку мы не любимы, поскольку мы друг для друга чужие, мы стараемся существовать ограниченно, то есть в себе самих, утверждая себя по контрасту с другим, против другого или по различию, и существуем-то мы, именно утверждая свое существование: я – не ты, и я есмь. Но в тот момент, когда рождается любовь, случается действительно нечто в некотором отношении разрушающее и пугающее. Любить – значит перестать в себе самом видеть центр и цель существования. Любить – значит увидеть другого человека и сказать: для меня он драгоценнее меня самого. Это означает: постольку, поскольку нужно, я готов не быть, чтобы он был. В конечном итоге полюбить значит умереть для себя самого совершенно, так, что и не вспомнишь о себе самом, – существует только другой, по отношению к которому мы живем. Тогда уже нет самоутверждения, нет желания заявить о своих правах, нет желания существовать рядом и помимо другого, а есть только устремленность к тому, чтобы он был, чтобы он был во всей полноте своего бытия. И в тот момент, когда человек отмечен чьей-то любовью, ему уже не нужно утверждать свое бытие, ему уже не нужно стать иным, чем другие, потому что он стал единственный; а единственный – вне сравнения, он просто неповторим, он без-подобен. К этому и должны вести наши встречи; вот какова встреча между Богом и каждым из нас. Для Бога каждый из нас – единственный, неповторимый, бесподобный, каждый из нас Ему достаточно дорог, чтобы Христос принял на Себя Воплощение и Крест. Каждый из нас имеет полноту значимости, но при всем этом и полноту свободы, потому что Христос никем не обладает; Он любовью Себя отдает, Он приобщается нам, но Его любовь есть свобода. Эта свобода рождается опять-таки от встречи, потому что Господь нас принимает, как мы есть, потому что Он верит в нас безусловно, потому что Он готов приобщиться нам до конца и потому что приобщение это взаимно.
Но здесь есть момент веры. В разных местах службы венчания говорится о том, что мы просим у Бога для венчающихся крепкой веры. Веры во что? Разумеется, веры в Бога – но не только: веры друг во друга, потому что первичное видение, которое случилось, когда два человека друга на друга посмотрели, друг друга увидели, может потускнеть. Идет время; многое проходит мимо: другие встречи, другие люди, другие обстоятельства – все это может заставить потускнеть то ясное и яркое видение, которое было изначально.
И вот тут человек должен сказать: нет, то, что когда-то я увидел, более истинно, более несомненно, чем тот факт, что сейчас я этого не вижу... И это очень важно. Потому что единственность этой брачной встречи, этой встречи любви абсолютна, и ее надо защищать от слепоты, от опьянения, которое нас охватывает, от неспособности воспринимать снова и вновь человека с изначальной, первичной яркостью этого видения. Часто бывает, что мы на человека посмотрели и прозрели вечное сияние в нем; а потом вглядываемся больше, больше, и больше и видим все более, и более, и более поверхностные его слои; и, начав с видения внутреннего таинственного человека, мы кончаем видением его физического “я”, умственных способностей, сердечных или других дарований, и нам это закрывает то, что в глубине есть, было и всегда будет.
У Мефодия Патарского есть место, где он говорит (вообще святые отцы наши были монахами, а чуткости сколько в них было!): когда человек любит другого, он на него смотрит и говорит: он мой alter ego, другой я сам. Когда только разлюбит, то говорит: здесь ego, а ты, дружок, alter; слова “дружок” он не употребляет, но, в общем, получается так: сначала два – едины, потому что каждый другому говорит то же самое, а потом трещина, и две единицы разъединились. И вот здесь, мне кажется, колоссальное значение имеет вообще все учение Церкви о единственности брачной любви, о том, что, если человек полюбил другого, он не должен никогда потом обманываться и думать: я ошибся, ибо то, что было открыто в тот момент, нельзя зачеркнуть. Того, что было открыто, ты не можешь вернуть никаким искусственным видением, но ты можешь жить верой. Если ты ослеплен в данную минуту, ты должен сказать: я слеп, но я видел единственный свет, о котором могу сказать alter ego, все остальное – это alter’ы вокруг, это просто совсем другой тип и склад отношений. И тут вопрос не в том, чтобы стиснуть зубы и сказать: умру, но останусь верен своей первой любви, – а в том, что человек должен сказать: я живу верой; то, что когда-то было мне показано, это рай, это видение вечное, и я не дам ничему себя обмануть, я никого и ничего не поставлю на один уровень с этим; это – невеста, а то – люди. Я хочу сказать: они люди, а не столы, стулья или собаки; это совсем не значит: раз люди, значит, вы для меня не существуете, пошли вон. Это значит, что это – единственный, а те – другие. Совершенно исключительно одно отношение, хотя каждое другое отношение, в пределах встречи, тоже единственно в своем роде. И тут вопрос не дисциплины или аскетики, а торжества ликующей, побеждающей веры.



Ответы на вопросы

Почему же так редко бывают встречи?
Нет, встречи не редки; мы просто не называем эти отношения встречами, не переживаем их как таковые и ярлыка не приделываем; а кроме того, мы и не стараемся встретить никого. Ведь вся жизнь заключается в том, чтобы сортировать овец и козлищ; и овец мы тоже сортируем, а уж козлищ исключаем совершенно: там козлищам и место. Вот и получается: какая же встреча – одна сортировка; несколько овец нашел, да и тех держишь с осторожностью, потому что ты же не овца, а они овцы.
А то они кусаются?
Нет, не то что кусаются, но у нас оценка овец очень разная бывает.
По шерсти?
Во-первых, по шерсти; во-вторых, когда они чистые, еще молоды и т.д., они милые зверята; а потом... Мне вспоминается один священник; он сам напечатал свои проповеди, потому что никто другой их не хотел печатать, и одна проповедь так начиналась: “Дорогие братья и сестры! Только что мы читали притчу об овцах и козлищах. И я видел по вашим лицам, как вы счастливы при мысли, что вы – овцы стада Христова; но, видно, никто из вас в деревне не жил. Пойдите в деревню и посмотрите, что такое овца: овца жадная, овца глупая, овца упрямая; без собаки и палки не справишься с ней – и вот вы такие и есть...”
Трудно за другим признать его право на существование...
Да; потому и разбивается столько дружб, столько браков, столько глубоких отношений. Знаете, английский писатель К.С. Льюис написал книгу: письма старого черта племяннику; старый черт дает наставления молодому чертенку, который только что выпущен в свет и делает свои первые опыты соблазна и совращения людей. В одном письме он так говорит о любви: одного я не могу понять – в каком смысле Христос говорит, что любит людей? Вот я тебя люблю; что это значит? Это значит, что мне хочется тобою обладать; я хочу тебя взять, я хочу, чтобы ты был в моей власти совершенно, я хочу, чтобы ты и я слились, я хотел бы тебя переварить до конца, чтобы тебя не существовало вне меня. А мой Враг (так он называет в этих письмах Христа) говорит, что любит людей, и им дает свободу, и еще жертвует Собой для них. Где же любовь?.. И вот очень часто наша любовь такова: я тебя так люблю, вот иди-ка, я тебя съем. Когда от тебя ничего не останется, когда ты будешь переварен до конца, тогда твое счастье будет неизмеримо...
А что же козлища?
А тех мы пожираем, тех мы грызем, рвем, кусаем.
Без удовольствия?
Ну, знаете, я бы не сказал; вы оптимисты, если думаете, что людей, которых мы не любим, мы без удовольствия рвем, кусаем зубами.
Иногда самых близких людей меньше-то всего и видишь, замечаешь...
Порой надо отойти на какое-то расстояние. Возьмите, например, картины или статуи: они создаются, чтобы на них смотрели с определенного места. Если вы отойдете слишком далеко от статуи – вы ее вообще не увидите; но если подойдете слишком близко, вы не будете видеть всех деталей, потому что с какого-то момента ваш обзор будет ограничен. Вы должны найти по своим глазам точку, от которой смотреть. То же самое с человеком. Вы его можете увидеть только на каком-то расстоянии, потому что иначе вы перестаете видеть человека, вы видите его отдельные черты, да и то вне контекста. Вы, наверное, пробовали: если взять портрет, фотографию и переменить только форму рта или брови, то лицо делается другим; поэтому вне контекста каждая черта ничего больше не значит. И так оно и есть; только мы очень редко находим мужество отойти и посмотреть на человека, чтобы его увидеть.
Не хватает емкости внутренней, много людей!
Да хоть на одного человека посмотрите – и на том спасибо!
А если нет предпочтения, а много людей, то как выбрать?
Знаете, хоть кого-нибудь. Вы оглянитесь вокруг себя, скажите: смотрю на Петра, на Ивана, на Машу – вот и все; как только научитесь, сделаете два шага назад и посмотрите, вы сразу увидите, до чего это интересно, гораздо интереснее увидеть лицо человека, чем свое собственное отражение в его глазах. Человек может быть умен или глуп, может быть такой или сякой, но если на него посмотреть не по отношению к себе, с той точки зрения, которая мне мешает или удобна, то существуют и другие свойства. Когда мы с кем-нибудь не хотим разговаривать, то говорим: ну дурак, – и все. Это неправда; это определение одним словом целого человека, в ком масса других качеств. Вообще ум и глупость тоже понятия не то что относительные, но, скажем, есть люди, которые умом не умны, а сердцем так умны, что дай Бог побольше таких дураков. Но мы не всегда это видим, потому что не смотрим, потому что человек нам неинтересен сам по себе.





пятница, 27 января 2012 г.

Т О Ч К А  З Р Е Н И Я: — Кто убил Фёдора Павловича Карамазова?,
и л и   «о   в ы с ш е м   п р е д н а з н а ч е н и и    л и т е р а т у р ы»
в   с о с л а г а т е л ь н о м   н а к л о н е н и и.  +   Даниил  Андреев.


В "Розе мира" Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, нематериальном, нефизическом, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т.д. Образы героев рождены авторами не только на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем они живут и действуют независимо от автора-творца. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д.Андрееву: "Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова (о самоубийстве Смердякова не упоминается! — Я.У.), творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свдригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна — одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст." Разъяснение терминов "Урм", "Картиала", "Магирн", "Синклит Мира" и пр. — смотрите в "Розе Мира". Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Даниил Андреев великий визионер, т.е. он честно описывает то, что видит своим мистическим взором. У него не было намерения обелять Смердякова. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.
Дмитрий расплачивается за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша за несостоявшееся цареубийство, завязавшие такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных(!) отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя — совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать.

Позволю себе предположить, что английская революция ХVII была менее кровавой, чем французская XVIII века, т.к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер. — Яков Учитель



Яков Учитель

Кто убил Фёдора Павловича Карамазова?


Заявим сразу:   Федора Павловича Карамазова убил его старший сын Дмитрий.

Освежим сюжет для тех, кто подзабыл. ... В провинциальном русском городе жил-был беспутный и распутный вдовый 55-летний помещик Федор Павлович Карамазов. Время действия — вскоре после отмены крепостного права. Сын его от первой жены 28-летний Дмитрий — взбалмошный отставной армейский капитан. Дмитрий в ссоре с отцом и агрессивно претендует на часть материнского наследства. Два сына от второго брака. Первый — 23-летний высокообразованный Иван гостит у отца и живет у него в доме. Второй — 20-летний Алеша религиозноодаренный и с детства высокоморальный подвизается послушником в местном монастыре (прототипом, которого была Оптина Пустынь). Есть еще четвертый как бы брат — Смердяков. Сын юродивой, по слухам плод ее незаконной связи с Федором Павловичем. Смердяков служит в доме предполагаемого отца лакеем и поваром и пользуется безграничным доверием Федора Павловича. Федор Павлович и Дмитрий влюблены в местную красавицу из простых Грушеньку и страшно ревнуют ее друг к другу. В середине романа Федора Павловича находят дома мертвым с проломленным черепом. Подозрение сразу падает на Дмитрия, неоднократно грозившего убить отца. Множество улик подтверждют его вину и Дмитрия арестовывают и судят. Однако, Иван получает от Смердякова признание в убийстве Федора Павловича. Смердяков якобы давно задумал это преступление и ждал лишь удобного случая, когда все подозрения сойдутся на Дмитрии. Разговор Ивана со Смердяковым происходит вечером накануне суда. А ночью Смердяков повесился. Суд происяжных не поверил рассказу Ивана и приговорил Дмитрия к 12 годам каторжных работ. Но автор и читатели не сомневаются, что приговор несправедлив и настоящий убийца Смердяков.

Итак стержень последнего романа Ф.М.Достоевского — отцеубийство. Этого никто не оспаривает. Совершить преступление должен был главный герой, каковым безусловно является Дмитрий Федорович. (Объявленный в "От автора" Алексей Федорович должен стать главным только во второй — ненаписанной — части дилогии. И к этому мы еще вернемся.)

Как же было дело? В крайнем возбуждении очутился Митя у отцовского дома.

"И старик чуть не вылез из окна... стараясь разглядеть в темноте... Митя смотрел сбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его..." и т.д. "Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана..."

На этом в действии провал, обозначенный выразительным отточием. Разумеется Митя сокрушил череп родителя. И в тексте романа почти ничто этому не противоречит. Сразу после отточия двусмысленные слова: "Б о г, к а к  с а м  М и т я  г о в о р и л  п о т о м  (разрядка Я.У.), сторожил меня тогда...". Далее происходит кровавый инцидент с Григорием. Старый слуга Григорий заметил бегущего Дмитрия, бросился в погоню и получил медным пестиком по голове. И как ни стремительно развивались события, но до момента , когда Митя "кинулся на забор, перепрыгнул в переулок и пустился бежать", прошло, как минимум, несколько минут. И все это время по версии Мити и Смердякова Федор Павлович должен был оставаться живым и невредимым. Он ни в коем случае не мог замереть в молчании, а обязан был истошно вопить и звать на помощь. История же рассказанная Смердяковым, шита белыми нитками.

Смердякову просто незачем убивать Федора Павловича. С целью ограбления? При абсолютном доверии барина к сыну-лакею практичнее было бы просто украсть пресловутые три тысячи рублей, не рискуя 20-ю годами каторги. Скорее, он себя оговорил, чтобы насолить Ивану и возвыситься над ним. Чего и добился. Это была цель его жизни, выполнив каковую, он повесился. Он взял на себя убийство, чтобы по воле автора оправдать подлинного убийцу.

Тему самооговора Достоевский уже поднимал в "Преступлении и наказании". Любопытно сравнить двух героев, принявших на себя чужую вину. Вот Миколка, объявивший себя убийцей старухи-процентщицы. "Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде художника какого-нибудь... Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет, фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по детски еще<...> ...и сам он еще недавно целых два года в деревне у некоего старца под духовным началом был... Рвение имел, по ночам Богу молился, книги старинные "истинные" читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино".

А теперь Павел Федорович Смердяков. "Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал.<...> Он и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал о ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил.<...> Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно. <...> Вот одним из таких созерцателей и был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем".

При сравнении этих потрясающе симметричных характеристик просто очевидно, что две такие полные противоположности где-то сойдутся. Они и подошли с разных сторон к одной точке — самооговору. Соответственно натурам и проделано — Миколка эмоционально при всем честном народе, а Смердяков хладнокровно одному Ивану.

Итак, Дмитрий должен был убить и убил. В романе нигде прямо от автора не говорится, что Дмитрий не убивал, а Смердяков убил. Убийство описывается только от лица подозреваемых, а единственный объективный свидетель Григорий обличает Дмитрия.



Теперь ненадолго отвлечемся от братьев Карамазовых и поговорим о высшем предназначении литературы.

Настоящая литература существует для того, чтобы в художественное пространство спроецировать важнейшие духовные проблемы нашего мира и разрешить их там. После этого эти проблемы будут решены в нашей реальности. По меньшей мере появится такая возможность.

Библия — это Священное писание и написана она под диктовку Святого Духа. Но никто не отрицает, что писали ее, хоть и под диктовку, простые люди, правда литературноодаренные. Собственно Библия (в переводе "Книга"), это совокупность всей существовавшей на тот момент и доступной иудейским книжникам литературы. Точнее, той литературы, которую они сочли достойной канонизации. Все религии опирающиеся на Библию, разумеется, не считают ее просто беллетристикой. А чем же тогда? Библия — это путь постижения Бога, путь очищения человека. Именно сам путь, а не пособие по его изучению. Конкретные события, описанные в Священном Писании, все эти войны и казни, свадьбы и рождения детей, строительства и путешествия и т.д. на самом деле описывают процессы, происходящие не в физическом пространстве, а в потустороннем, божественном мире.

Есть основания полагать, что вся великая мировая художественная литература столь же богодухновенна. Почти все великие писатели признавали, что они лишь проводники, а не авторы и т.п. Вспомним легенды о музах и даймонах . Да и что такое вдохновение, как не дыхание божества? Не пора ли включить в Священный канон всю великую художественную литературу? "Илиаду" и "Одиссею", "Божественную комедию" и "Дон Кихота", "Гамлета" и "Фауста", "Евгения Онегина" и "Мертвые души", "Войну и Мир" и "Преступление и наказание" давно следовало канонизировать. Да и "Робинзон Крузо", "Три мушкетера", "Двенадцать стульев" и "Мастер и Маргарита" не будут лишними в этом ряду.

Достоевский взвалил на себя самую тяжелую часть задачи, решаемой богодухновенной литературой — предельно низвести героя на самое дно, сохранив его бессмертную душу для последующего очищения и преображения.

Даниил Андреев в "Розе Мира" пишет о Достоевском: "... главная особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики. ...Возникает уверенность, что чем ниже были круги, ими (героями Достоевского. Я.У.) пройденные, о п ы т н о (разрядка Д.А.), тем выше будет их подъем, тем грандиознее опыт, тем шире объем их будущей личности и тем более великой их далекая запредельная судьба ".

Рекорда в опускании героя в бездну Федор Михайлович достиг в "Преступлении и наказании". (Полагаю это мировой рекорд): некто с целью ограбления , вполне осознанно, хладнокровно убивает топором противную старуху. Этого мало — он еще раскалывает череп почти святой юродивой Лизавете. И что потом? Все симпатии автора и (я уверен) всех читателей на стороне этого крокодила. Фантастика !!! Но грандиозная задача была выполнена полностью. Раскольников осознал, раскаялся, почти очистился и уже стоял на пороге преображения.

Но противная старуха и случайная Лизавета не удовлетворили Достоевского. Да и Раскольников — безусловный интеллигент (образованец), а таких великие русские писатели (Достоевский, Толстой, Солженицин) на дух не переносят. Надо ставить более серьезную задачу, хотя казалось бы, — дальше некуда. Но это для кого угодно, только не для Достоевского. Размах гения! На свет появляется Дмитрий Федорович Карамазов. Туповатый, невежественный солдафон, пьяница, "сладострастник" и хулиган. Как же можно превзойти Раскольникова? Надо проломить голову медным пестиком родному отцу и для закрепления успеха — старику слуге, в свое время бескорыстно заменявшему ему родителей. После этих выдающихся деяний не "бледным ангелом" ходить и рефлексировать, как Раскольников, но пропьянствовать всю ночь в душевном подъеме, и даже между делом в картишки перекинуться. Залюбуешься! И вот тут, наконец, Федор Михайлович притормозил и оглянулся. Но не от того, что испугался собственного размаха. Нет, просто по ходу дела Достоевский беззаветно влюбился в своего героя и решил выручить Митю. И начал корректировать жестокий эксперимент. Сначала отменил убийство отца (Дмитрием), а затем воскресил Григория.

Роман был задуман как отцеубийство — 1-я часть (Дмитрий); и цареубийство — 2-я часть (Алеша).

"Он хотел его провести его через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили..." Таково известное свидетельство А.С.Суворина (в его дневнике) о намерении Достоевского продолжить "Братьев Карамазовых". "Он" — это "тишайший" Алеша, казалось бы само воплощение нормы среди "ненормальных", обладатель счастливой психологической организации.

"... То, что должен был совершить Алеша, с точки зрения государства являлось прямым покушением на само государство: это была бы тягчайшая, не заслуживающая ни малейшего снисхождения вина. Вина, требующая предельной кары. Но, как мы уже говорили, даже такое преступление не могло бы коренным образом изменить отношения к главному герою "Братьев Карамазовых". Так же как убийство Раскольниковым старухи-процентщицы не лишает его окончательно ни авторских, ни читательских симпатий". (Игорь Волгин. "Последний год Достоевского". Изд. 2-е, с.25, 33)

Чем гениальнее писатель и чем значительнее произведение, тем менее поведение героев зависит от произвола автора. Изменить уже назревшую, сложившуюся ситуацию в романе может быть не легче, чем в жизни. Однако, дорогой ценой можно. И автор в этом случае несет ответственность перед Господом, как нарушитель воли Божьей.
Последствия такого нарушения проявляются в трех плоскостях:
— в романе;
— в жизни автора;
— в посмертье автора.


Оправдание Дмитрия (автором) привело к невыполнению главной задачи романа — т.е. глубочайшему падению главного героя, последующим страданиям, мукам совести, раскаянию и преображению. Дмитрий Карамазов должен был уподобиться великим раскаявшимся грешникам, которые так угодны Господу (блудный сын, раскаявшийся разбойник на кресте, Мария Египетская и множество других).

К каким же последствиям в сюжете привело желание автора увести любимого героя от ответственности? Во-первых, пришлось подставить под медный пестик несчастного Григория. Зачем это понадобилось? Дело в том, что бурные события в Мокром являются кульминацией романа. Но без предшествующего убийства все эти страсти теряют смысл. Необходимы Митины угрызения совести и крики про старика и кровь. Причем проломить голову отцу не до конца как-то не удобно (драматургически – хотя бы потому что это уже было в первой части романа), а статисту-слуге — сойдет. Таким образом, первым грехом Федора Михайловича стал поверженный Григорий. Далее пришлось засунуть в петлю Смердякова. Ведь Иван без сомнения вытащил бы его на суд, а там уж самооговор лакея разъяснился бы. Все это привело к тяжелой болезни Ивана вследствие очевидной его вины в смерти отца в случае убийства последнего Смердяковым.

Последствия в жизни были просто катастрофическими. Если Дмитрий не виновен, то роман теряет смысл. Это раз. Теряет смысл и вторая часть романа: без предшествовавшего отцеубийства главным героем как-то уходит из под ног Алеши почва для цареубийства (опять же драматургически это будет не очень обоснованно). Но Достоевский все равно взялся бы за вторую часть. Писать ее, не разоблачив Дмитрия, было невозможно. Что же делать? Господь разрешил это неразрешимое противоречие, забрав Достоевского к себе. Следовательно безвременная кончина величайшего романиста всех времен и народов явилась результатом беззаветной любви к охламону Митьке Карамазову!

Но это еще не все. Я позволю себе высказать гипотезу, на которой не буду настаивать.
Прошу выслушать меня непредвзято.


Все узлы, завязанные в романе, были реально завязаны в инфрафизических слоях. (Прошу не придираться к терминологии. Если хотите, называйте эти области потусторонним, тонким, астральным, ментальным и т.п. миром.). И процесс там пошел. Если бы Федор Михайлович написал роман, как было задумано, то может быть, в тонких же мирах все и разрешилось бы. А так напряжение зашкалило и через месяц после смерти Достоевского энергия выплеснулось бомбой народовольцев, разорвав царя-освободителя. Как говаривал герой Булгакова: "Вот до чего эти трамваи доводят!".

В "Преступлении и наказании" очень важная человеческая проблема была решена. Грубо говоря проблема состояла в следующем: можно ли убивать противных и богатых старушек, чтобы потом на их деньги творить добро? Достоевский убедительно доказал, что нельзя. Для этого ему пришлось измучить несчастного Раскольникова, но цель была достигнута. С той поры благородные студенты не бегают с топорами за богатыми старушками. А, уверяю вас, если бы не Федор Михайлович, то крушили бы старушечьи черепа до сих пор. Суть дела состоит не в том, что теперь мы знаем, что это плохо. Знали и без Достоевского. Просто в том ином мире реальный инфрафизический Раскольников убил столь же реальную инфрафизическую Алену Ивановну. А запланированного результата не достиг, потерпев жизненный и идейный крах. Этот факт стал достоянием всего человечества, включая и тех, кто не только не читал "Преступления и наказания", но и не слыхал о Достоевском.
На повестку дня была поставлена следующая проблема. Сформулируем ее столь же примитивно. Можно ли убивать православного царя, чтобы тем самым осчастливить человечество? Решить эту задачу можно было экспериментально в описанном пространстве идей, в потустороннем мире литературных героев. Достоевский с задачей не спрвился. Пришлось Желябову и Перовской ставить этот эксперимент в физическом пространстве.

В уже цитировавшейся "Розе мира" Даниила Андреева утверждается существование пространства метапрообразов героев произведений мирового искусства. То есть где-то в параллельном, нематериальном, нефизическом, но вполне реальном мире живут и самостоятельно действуют Андрей Болконский и Чичиков, Фауст и Гамлет, Татьяна Ларина и Сольвейг и т.д. Образы героев рождены авторами не только на бумаге, но и в некоем реальном пространстве, в котором в дальнейшем они живут и действуют независимо от автора-творца. Это относится только к персонажам выдающихся творений. Само собой, в этом удивительном мире действует множество героев Достоевского. Дадим слово Д.Андрееву: "Многим и очень многим гениям искусства приходится в своем посмертии помогать прообразам их героев в их восхождении. Достоевский потратил громадное количество времени и сил на поднимание своих метапрообразов, так как самоубийство Ставрогина и Свидригайлова (о самоубийстве Смердякова не упоминается! — Я.У.), творчески и метамагически продиктованное им, сбросило пра-Ставрогина и пра-Свидригайлова в Урм. К настоящему моменту все герои Достоевского уже подняты им: Свдригайлов в Картиалу, Иван Карамазов и Смердяков достигли Магирна — одного из миров Высокого Долженствования. Там же находятся Собакевич, Чичиков и другие герои Гоголя, Пьер Безухов, Андрей Болконский, княжна Марья и с большими усилиями поднятая Толстым из Урма Наташа Ростова. Гетевская Маргарита пребывает уже в одном из высших слоев Шаданакара, а Дон Кихот давно уже вступил в Синклит Мира, куда вскоре вступит и Фауст." Разъяснение терминов "Урм", "Картиала", "Магирн", "Синклит Мира" и пр. — смотрите в "Розе Мира". Грубо говоря, это что-то вроде кругов Ада и небес Рая, которые земные и неземные существа проходят после смерти в зависимости от своих грехов и добродетелей. Из приведенной цитаты ясно, что Смердяков занимает там позицию не хуже Ивана Карамазова и явно лучшую, чем Свидригайлов. Отсюда можно заключить, что своего предполагаемого отца он не убивал и самоубийство не вменено ему в грех. Даниил Андреев великий визионер, т.е. он честно описывает то, что видит своим мистическим взором. У него не было намерения обелять Смердякова. Тем показательнее его свидетельство. Отметим отсутствие упоминания в цитате об Алеше и Дмитрии Карамазовых. Похоже они находятся в Аду пониже Ставрогина и Свидригайлова, не говоря уже о Смердякове и Иване.

Дмитрий расплачивается за несостоявшееся отцеубийство, а Алеша за несостоявшееся цареубийство, завязавшие такой кармический узел, который многострадальная Россия не распутала до сих пор. Речь идет о литературных(!) отцеубийстве и цареубийстве. Долг литературного героя — совершить написанное ему на роду преступление. Тогда в реальной жизни преступления можно будет избежать. Позволю себе предположить, что английская революция ХVII была менее кровавой, чем французская XVIII века, т.к. в Англии был Шекспир, а во Франции всего лишь Мольер.

Любопытно проследить — в какой же момент по ходу романа вызрела Митина невиновность в отцеубийстве? В предварительном следствии в Мокром участвует множество персонажей — правоохранителей и свидетелей. Ни у кого нет сомнений в виновности Мити. По окончании всех допросов Митя страстно обращается к Грушеньке: "... верь Богу и мне: в крови убитого вчера отца моего я неповинен!" Грушенька сразу и безоговорочно ему поверила. Похоже в этот момент впервые поверили и читатели. После этих драматических событий ... "Митя был спокоен и даже имел совсем приободрившийся вид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его... Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени... Избы черные-пречерные... много баб... все худые испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна... костлявая ... а на руках у нее плачет ребеночек... и ручки протягивает, голенькие, с кулаченками, от холоду совсем какие-то сизые." "Почему бедно дите, почему голая степь, почему они почернели от черной беды?" — вопрошает Митя.

Почему бедно дите? Один из важнейших символов. Да потому бедно, что именно в этот момент (написания романа) Достоевский решил простить Митю. Если бы Дмитрий донес свой крест, дите не было бы бедно.

Примерно с этого момента Митя пребывает в радостном настроении уже до конца романа. Почему же? Грушенька полюбила? Да никогда в жизни! Любому ясно (и даже недалекому Мите), что она как полюбит, так и разлюбит. И ревновать теперь он может сильнее прежнего. А дело в том, что всю первую часть романа Митя был подавлен, предчувствуя свой крест. Каковой предчувствовали все, начиная с Зосимы. На протяжении всей первой половины романа Митя знал, что убьет отца. А в Мокром до отъезда с приставом уже знал, что убил, но как-то неуверенно, надеясь в горячечном тумане, а вдруг это был страшный сон. Причем в этом сне все путалось: то ли убил отца, то ли нет. А может и отца и Григория? А может одного Григория? И вот тут при переборе вариантов затеплилась мыслишка: а вдруг вообще никого? Дай, Господи, чтобы это был только сон! Но для литературного героя творец и господь — автор. Так что мольбы Дмитрий Федорович возносил Федору Михайловичу. И последний внял. Здесь и мелькнуло, казалось бы, не имеющее отношения к делу видение с дитем. Настолько оно ни к селу ни к городу, что сразу ясно — это столь же важно, как и явление великого инквизитора в скотопригоньевском трактире. Над дитем тяготеет карма русского народа.

Дите бедно потому, что Дмитрий не убил отца и Алеша не убил царя в романе(!). И поэтому Желябов (реальный концентрат Раскольниковых, Ставрогиных и Иванов Карамазовых) и Софья Перовская (она же Настасья Филиповна и Аглая, Екатерина Ивановна и Грушенька) взорвали Александра II на канаве. Напомню, что на другом конце канавы Родион Романович убил Старуху и честно принял свой крест. Очень верно одна главка труда И.Волгина называется "Алена Ивановна и русский царь". Два эти несопоставимые убийства связаны между собой крепче, чем... не знаю даже с чем и сравнить.

Достоевский взвалил на себя и почти справился с самой грандиозной задачей, стоящей перед смертными. Он разрешал человека от греха. Суть первородного греха — восстание человека против Бога. Собственно, любой грех — это восстание против Бога, но чаще косвенно. А у Достоевского герои сплошь и рядом восстают непосредственно. В жизни разрешить человека от греха — дело Христа. А вот в литературном пространстве это возможно для немногих титанов человечества. Достоевский — не последний среди них. Он взвалил на себя решение проблемы грядущих революционных потрясений. И до поры до времени успешно справлялся с ней. В частности, появление романа "Бесы" притормозило, а то и устранило гнусную "нечаевщину". Но из-за спины "нечаевщины" выползла более духовная и фанатичная "желябовщина". Взялся Достоевский развязывать и этот узел. Все шло хорошо. Для разбега было необходимо отцеубийство. Оно свершилось. Тут-то и споткнулся Федор Михайлович. А колесо-то уже раскрутилось.

Совершив ошибку, оступившись, Достоевский как бы подорвал защитные механизмы. А черные силы не дремлют. Кровь хлынула горлом. Самые грандиозные в ХIХ веке похороны. Почувствовала, Россия какого богатыря потеряла... А через месяц взрыв на Екатериненском канале. Только Достоевский и мог предотвратить.

Рассмотрим два сослагательных варианта.

1. Если бы Достоевский довел "Братьев Карамазовых" до задуманного конца. Скорее всего, либеральное царствование успешно продолжалось бы. Народовольцы разочаровались бы в своих идеях и раскаялись бы, как Лев Тихомиров. В процветающей, богатой и мирной России до сих пор была бы конституционная монархия, как в Великобритании, а жизнь еще слаще.

2. Если Федор Михайлович вообще не брался бы за "Братьев Карамазовых". Процесс стал бы вялотекущим. Народовольцы не раскаялись бы. Но их обезвредили бы. Так или иначе болезнь была бы облегчена. Эволюция замедлилась бы, может даже слишком...


Однако произошло то, что произошло, и это было самое худшее...






— Стыдно, позорно было бы не оправдать! восклицалъ чиновникъ, — пусть онъ убилъ, но вѣдь отецъ и отецъ! И наконецъ онъ былъ въ такомъ изступленiи.... Онъ дѣйствительно могъ только махнуть пестомъ и тотъ повалился. Плохо только что лакея тутъ притянули. Это просто смѣшной эпизодъ. Я бы на мѣстѣ защитника такъ прямо и сказалъ: убилъ, но не виновенъ, вотъ и чортъ съ вами!
— Да онъ такъ и сдѣлалъ, только чортъ съ вами не сказалъ.
— Нѣтъ, Михаилъ Семенычъ, почти что сказалъ, подхватилъ третiй голосокъ.

— Эхъ вѣдь чортъ!
— Да чортъ-то чортъ, безъ чорта не обошлось, гдѣ жь ему и быть какъ не тутъ.



В «Братьях Карамазовых» Достоевский описывает реалии  р у с с к о г о  «коллективного бессознательного», причём, в качестве  А В Т О Р А  повествования избирает  Ч о р т а.
И  т а к и м  о б р а з о м  «жизнеописанiе Алексѣя Ѳедоровича Карамазова» превращается в «отчёт  Ч о р т а  о русском народе».

ПРИЗНАНIЕ АВТОРА ЧИТАТЕЛЯМЪ: — Ну вотъ и все предисловiе. Я совершенно согласенъ что оно лишнее, но такъ какъ оно уже написано, то пусть и останется.
А теперь къ дѣлу.

ПРИЗНАНIЕ ДОСТОЕВСКАГО ЛЮБИМОВУ: — Хоть и самъ считаю, что эта 9-я глава (Чортъ. Кошмаръ Ивана Ѳедоровича) могла бы и не быть, но писалъ я ее почему-то съ удовольствiемъ и самъ отнюдь отъ нее не отрекаюсь.

ПРИЗНАНIЕ ЧОРТА ИВАНУ: — А зачѣмъ ты давеча съ нимъ такъ сурово, съ Алешей-то? Онъ милый; я предъ нимъ за старца Зосиму виноватъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ что ужъ яснѣе яснаго,  что   и   п р е с л о в у т о е   о т т о ч i е  ———  его же рукъ дѣло...

среда, 25 января 2012 г.

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ: — И м я н и н ы   Т а т ь я н ы   Л а р и н о й   &
В н у т р е н н я я   х р о н о л о г и я  “Евгения Онегина” Лотмана +
Комментарий к роману А. С. Пушкина “Евгений Онегин” Набокова
.


Ты к ним на той неделе зван.
"Я?" — Да, Татьяны именины
В субботу.


Если мы помним и слова Пушкина, что "в нашем романе время расчислено по календарю" (примечание 17-е), то давно бы надо было взять в руки календарь двадцать четвертого года, чтобы убедиться: в этот и только в этот из возможных, допустимых по сюжету годов Татьянин день приходился на субботу; ни в каком ближайшем приближении такого совпадения не будет. Вот он — "Месяцеслов на лето от Рождества Христова 1824-е, которое есть високосное..." (СПб., 1824): " Генварь: Суббота, 12. Мученицы Татианы (с. 4). Эта дата, замеченная прежде В.М. Кожевниковым, не только меняет традиционную хронологию романа. Становится ясно, что основанная лишь на единичных высказываниях в воспоминаниях пушкинских современников мысль о приведении Онегина в круг декабристов никак не реализуется в построении романа. Если именины были в 1824 г., то последняя глава дает нам события никак не ранее осени 1827-го, и Онегин, очевидно, в 1825 г. был где-то вдали от столицы и декабристского круга. Заметим, что это гораздо более соответствует сути его характера, как и характеру эпической музы Пушкина. — А. А. Аникин


          Ю. М. Лотман

Внутренняя хронология "Евгения Онегина"


В примечании к ЕО автор писал: "Смеем уве­рить, что в нашем романе время расчислено по кален­дарю". Не придавая этому высказыванию слишком буквального значения, следует все же подчер­кнуть его принципиальную важность: точность соотне­сенности событий романа с хронологией была созна­тельно противопоставлена П поэтике таких произведе­ний, как "Бахчисарайский фонтан", в которых трудно пытаться приурочить действие (а вероятно, и не нужно) даже в пределах столетия. ЕО, если не считать десятой главы, не затрагивает исторических событий, однако автор явно рассчитывает на то, что читатель непосред­ственно знаком с атмосферой эпохи, без пояснений чувствует ее менявшееся не по годам, а по месяцам и неделям дыхание. Это придает внутренней хронологии романа исключительно большое значение, тем более, что П подает читателю о ней не назойливые, но весьма определенные сигналы.

Опорной точкой является указание П в предис­ловии к отдельному изданию первой главы на то, что начало событий романа совпадает с концом 1819 г. Сопоставляя с этой датой ряд указаний в тек­сте, мы получаем цепь основных дат.

1795 — год рождения Онегина.

В "Главе осьмой" сказано, что, когда Онегин по­сле дуэли оставил свою деревню, ему было 26 лет:

Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов

Деревню он покинул в феврале — марте 1821 г. (см. ниже), следовательно, родился в 1795 г.; Бродский и Бонди приводят 1796 г., считая, что пушкин­ский текст должен истолковываться как указание на то, что герою шел двадцать шестой год. Текст не дает осно­ваний для однозначного решения, хотя дата "1795" представляется более обоснованной. Таким образом, Онегин был ровесником А. С. Грибоедова и декабри­стов К. Ф. Рылеева, В. Ф. Раевского, Н. И. Лорера (все — 1795), Никиты Муравьева, Сергея Муравьева-Апостола (оба — 1796). Он был моложе А. Н. Муравье­ва и П. А. Катенина (оба — 1792), П. П. Каверина и П. Я. Чаадаева (оба — 1794), но старше В. К. Кюхельбе­кера (1797), А. А. Дельвига (1798) и самого Пушкина (1799).

1803 — год рождения Ленского.

В январе 1821 г., когда Ленский погиб, ему было 18 лет. Это вытекает из размышлений Онегина:

                                пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно

1803 — вероятный год рождения Татьяны.

Летом 1820 г. Татьяне было 17 лет. См. возра­жения П Вяземскому 29 ноября 1824 г. в ответ на заме­чания относительно противоречий в письме Татьяны Онегину: "... письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюбленной!"
Ольга, младшая сестра Татьяны, в 1820 г. была невестой Ленского.
По нормам той эпохи она, вероятнее всего, была несколько моложе его и одновременно ей не могло быть меньше 15 лет. Вероятнее всего, ей было 16 лет. Татьяна, видимо, была старше Ольги на год.

1811-1812 — окончание "ученья" Онегина и вы­ход "в свет".

Отсчитывая время от зимы 1819 весны 1820 гг. (времени действия первой главы), П пишет:

Вот, как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет

16-17 лет дворянский юноша заканчивал уче­ние, чтобы вступить в службу или пуститься в свет. В за­писке "О народном воспитании" П писал, что в России образование дворянина "кончается на 16-летнем возрасте воспитанника". Однако год-два, уже вы­езжая в свет, молодой человек все еще вел жизнь пол­уребенка, живя в родительском доме и не располагая собственными денежными средствами. Около 18 лет он полностью переходил на положение самостоятель­ного человека, получая от родителей выделенную ему сумму собственного годового бюджета. Видимо, около 1813 г., когда Онегину исполнилось 18 лет, он зажил самостоятельно. На это указывает то, что, описывая "уединенный кабинет" героя, автор указы­вает именно тот возраст Онегина, когда он покинул ро­дительский кров, где в его распоряжении могли быть лишь детская и учебная комнаты, и завел себе модный

                               ...кабинет  
Философа в осьмнадцать лет

С 1817 (или 1818) г. по весну 1820 г. — пребыва­ние Ленского в Геттитене.

Ленский отправился в университет, вероятно, 15 лет. Ср. в "Русском Пеламе" слова героя о том, что его решили отослать "в один из немецких Университе­тов... Мне тогда было 15 лет". Возвратился Ленский "в свою деревню в ту же пору", что и Онегин, т. е. весной 1820 г. Таким образом, его пребы­вание в Германии совпало с выступлением А. С. Стурдзы против вольнодумства в немецких университетах (Стурдза написал в 1818 г. по поручению Александра I для членов Аахенского конгресса брошюру — донос на немецкие университеты, чем вызвал эпиграмму П "Хо­лоп венчанного солдата...") и с террористическим ак­том студента Карла Занда, заколовшего 23 марта 1819 г. агента русского правительства Коцебу (см. сти­хотворение П "Кинжал").

Зима 1819 — весна 1820 г. — время действия первой главы.

Начальная дата определяется указанием П в пре­дисловии к отдельному изданию главы, конеч­ная — указанием на то, что встреча героя и автора про­изошла в Петербурге в 1820 г., в период "белых ночей",

Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою

В строфах L и LI содержится намек на то, что отъезд ге­роя в деревню был по времени близок к насильствен­ному удалению П из Петербурга. П выехал в ссылку 6 мая 1820 г.

Лето 1820 г. — время действия второй и третьей глав.

В первой строфе второй главы упомянуты "нивы золотые" как деталь пейзажа первых дней пребывания Онегина в деревне. Озимые хлеба желтеют в северо­западных губерниях России в конце июня — начале июля. В строфе XVI третьей главы упоминается пение соловья, в конце главы во время объяснения Онегина с Татьяной дворовые девушки собирают ягоды.

Лето — осень 1820 г. — время действия четвер­той главы.

Глава начинается той же сценой в саду. В строфе XL говорится о начале осени ("Уж небо осенью дыша­ло"), а в строфе XLII — о наступлении морозов ("И вот уже трещат морозы"). Это, конечно, ранние морозы. "Первые морозы назывались Михайловские, потом бы­ли Введенские" (Авдеева К. А. Записки о старом и но­вом русском быте. СПб., 1842, с. 124), по дням архи­стратига Михаила (8 ноября ст. ст.) и Введения во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября ст. ст.)*.


* Следуя принятой традиции, все даты во "Внут­ренней хронологии "Евгения Онегина" даются по старому стилю.



Ночь со 2 на 3 января — 12 января 1821 — время действия пятой главы.

Начальная дата указана автором в первой стро­фе главы ("На третье в ночь"), конечная определена именинами Татьяны — днем великомученицы Татьяны.

25 декабря 1820 — 5 января 1821 — святочные праздники и гадания в доме Лариных.

Гадания, описанные в пятой главе, происходят между ночами на 4 января (упомянут снег — "Чу... снег хрустит", а снег выпал лишь "на третье в ночь") и на 6 января 1821 г., т. е. в т. н. "страш­ные вечера" (между Васильевым днем и Крещением).

Ночь с 5 на 6 января — сон Татьяны.

Сон не мог быть ранее 4 января (см. выше) и по­зже 6-го: он связан с гаданиями святочного цикла, которые прекращались в день Крещения.

12 января — день именин Татьяны.

13 января — весна 1821 г. — время действия шес­той главы.

14 января — дуэль и гибель Ленского.

Весна 1821 — февраль 1822 г. — время действия седьмой главы.

Начальная дата определяется первыми стихами главы:

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.

Таянье снегов в средней и северной полосе России происходит между началом марта (1 марта—день праведницы Евдокии, в народном календаре -"Авдотья-плющиха"; 9 марта, на "Сорок мучеников", праздновали начало весны) и серединой апреля, когда растаявший снег вызывает разливы рек (16 апреля — день Агафий, Хионии, Ирины, в народном календаре — "Арина — урви берега"). Конечная дата может быть вы­ведена из того, что в строфе XLI княжна Алина сообща­ет как о недавнем событии, что "Грандисон" ее "в со­чельник навестил". Сочельник (бывал "рождествен­ский" и "крещенский") — канун зимних праздников Рождества или Крещения, т. е. речь идет о предпразд­ничном визите конца 1821 или начала 1822 г. Между тем Ларины прибыли в Москву еще по зимнему, прав­да, позднему ("Проходит и последний срок") пути, т. е. в феврале 1822 г.

Февраль —март 1821 г. — отъезд Онегина в Пе­тербург.

Устанавливается на основании того, что во вре­мя переезда "деревенских Приамов" и "чувствительных дам" в деревню Онегина там "уж нет" и "грустный он оставил след".


Лето 1821 г. — замужество Ольги и ее отъезд.

Лето 1821 г. — посещение Татьяной деревенского кабинета Онегина и чтение книг в его библиотеке.

3 июля 1821 г. — отъезд Онегина из Петербурга (начало путешествия):

Июля 3 числа
Коляска венская в дорогу
Его по почте — понесла

Конец января — февраля 1822 г. — поездка Татьяны с матерью в Москву.

1822 г. (вероятно, осень) — замужество Татьяны.

Устанавливается на основании слов князя N, ко­торый в 1824 г. говорит Онегину, что женат "около двух лет".

Август — сентябрь 1823 г. — пребывание Онеги­на в Крыму:

Три года по<сле> вслед за мн<ою>
Скитаясь в той же стороне
Онегин вспом<нил обо мне

П был в Крыму с 15 августа по середину сентября 1820 г.

Осень 1823 г. — встреча Онегина и автора в Одессе.

Август 1824 г. — ссылка П в Михдйловское и воз­вращение Онегина в Петербург.

<Недолго вместе мы бродили>
<По берегам Эвксинских вод>
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход
Онегин очень охпажденный
И тем что видел насыщенный
Пустился к невским берегам
А я от милых Юж<ных> дам
От <жирных> устриц черноморских
От оперы от темных лож
И слава богу от вельмож
Уехал в тень лесов Т<ригорских>
В далекий северн<ый> уезд
И был печален мой приезд

П выехал из Одессы 31 июля 1824 г.

Осень 1824 — весна 1825 г. — время действия восьмой главы.

Март 1825 г. — конец романа.

XXXIX строфа восьмой главы рисует мартов­ский пейзаж Петербурга.


Хронология работы Пушкина над "Евгением Онегиным"


26 сентября 1830 г., завершив работу над ЕО, поэт набросал общий план издания, пометив основные даты работы:

Онегин

Часть первая
Предисловие
I песнь Хандра Кишинев, Одесса
II Поэт Одесса 1824
III Барышня Одесса. Мих<айловское>. 1824

Часть вторая
IV песнь Деревня Михайлов<ское>. 1825
V— [Про] Имянины Мих<айловское>. 1825. 1826
VI Поединок Мих<айловское>. 1826

Часть третья
VII песнь Москва Мих<айловское>. П<етер>.
Б<ург>. Малинн<ики>. 1827., 8
VIII Странствие Моск<ва>.
Павл<овск>. 1829 Болд<ино>.
IX Большой свет Болд<ино>.

Примечания

1823 год 9 мая Кишинев — 1830 25 сент<ября>. Болдино
26 сент<ября>. АП<ушкин>.

И жить торопится и чувствовать спешит
&n bsp;                            К<нязь>. В<яземский>.

7 ле<т> 4 ме<сяца> 17 д<ней>

Ход работы над текстом:

1823    9 мая/28 мая — начало работы над романом. 22 октября — окончена первая глава. 3 ноября — пометы в черновике об окончании первых семнадцати строф второй главы. 8 декабря — окончена вторая глава (но строфа XXXIX; строфы XL и XXXV написаны позже).
1824    8 февраля — начата третья глава (к июню 1824 г. глава дописана до письма Татьяны включительно).
5 сентября — помета под строфой XXXII. 2 октября — закончена третья глава. 31 декабря 1824/1 января 1825 — помета под черновиком XXIII строфы четвертой главы.
1824-1825 — работа над четвертой главой.
1826    6 января — закончена четвертая глава.
4 января — начата пятая глава.
22 ноября — окончена пятая глава.
1826 — работа над шестой главой (как полагает
Б. В. Томашевский, работа над шестой главой шла параллельно с пятой и до ее окончания). 10 августа — помета под черновиком XLV строфы.
1827    18 марта — начата седьмая глава.
1828    19 февраля — помета под XII строфой седьмой главы.
5 апреля — помета в рукописи "Альбома Онегина". 4 ноября — окончена седьмая глава.
1829    2 октября — написаны первые пять строф "Путешествия Онегина" (описание Одессы создано еще в 1825 г.).
24 декабря — начата восьмая (первоначально — девятая) глава.
1830    18 сентября — закончено "Путешествие Онегина".
25 сентября — закончена восьмая (первоначально — девятая) глава. 19 октября — сожжена десятая глава.
1831    5 октября — написано "Письмо Онегина Татьяне".




Остается заметить, что путешествие Онегина длилось, очевидно, несколько лет — не три ли года: с 1824 по 1827? Ведь не зря же нам дано косвенное сравнение с Чацким, уехавшим тоже на три года и скорее всего за границу. Реплика "Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал" дает, кроме того, повод подумать, что Онегин прибыл к невским берегам морем. Это позволяет предположить, что большое путешествие Онегина охватывало не только юг России, а, возможно, и зарубежье. Набоков в такое не верит, но приводит мнения на этот счет П. Мериме и цитату из "Речи о Пушкине" Ф.М. Достоевского, где говорится, что Евгений "скитается по землям иностранным": следует уморительный вывод, что не высоко им ценимый Достоевский-де вовсе не прочел "Евгения Онегина". Как знать, думаем, что интуиция великого русского писателя, а не арифметический расчет лет, подсказывала такое решение. Эта версия вполне правдоподобна, если учитывать, что и по возвращении Онегина о нем ведут толки с каким-то западническим оттенком... — А. А. Аникин

Хронология романа «Евгений Онегин».
Приложение к книге Н. Л. Бродского Е в г е н и й   О н е г и н   роман А. С. Пушкина.

Внутренняя хронология — важная проблема для толкования романа. Это вовсе не формальный вопрос: восприятие времени определяет и смысл, и стиль произведения, является необходимой стороной жанровой характеристики.
В книге Н.Л. Бродского эта проблема освещена по ходу комментирования, а в книгах В.В. Набокова и Ю.М. Лотмана этому отведены особые разделы. Решение же предложено одинаковое: глава первая отнесена к зиме 1819-20-го года, последняя — возвращение Онегина в Петербург осенью (у Набокова — в августе) 1824-го, финал — весна 1825-го года. Такая трактовка сложилась весьма давно, была предложена Р.В. Ивановым-Разумником еще в начале XX столетия. Большинство пушкинистов придерживались именно такой хронологии, подводящей героя романа к декабристскому восстанию.
К сожалению, на общее мнение не повлияла свежая точка зрения В.М. Кожевникова в статье "Время расчислено по календарю" (Литература в школе, 1984, № 6). Случилось так, что тот же журнал опубликовал и нашу статью "Суббота, 12 января 1824 года: именины Татьяны Лариной" (№ 4, 2002): не будучи знакомыми тогда со статьей В.М. Кожевникова, мы пришли к чрезвычайно близким выводам.
Здесь мы изложим этот вариант хронологической канвы романа.
Роман содержит не так много строгих указаний на время. Да, мы твердо знаем, что, например, летом было объяснение Онегина с Татьяной (девушки "собирали ягоды", а именины и дуэль состоялись в ближайшую зиму, дуэль — день спустя после именин Татьяны, которые в XIX веке отмечались 12 января. Но в каком году? Напомним, Ленский говорит:

Ты к ним на той неделе зван.
"Я?" — Да, Татьяны именины
В субботу.


Если мы помним и слова Пушкина, что "в нашем романе время расчислено по календарю" (примечание 17-е), то давно бы надо было взять в руки календарь двадцать четвертого года, чтобы убедиться: в этот и только в этот из возможных, допустимых по сюжету годов Татьянин день приходился на субботу; ни в каком ближайшем приближении такого совпадения не будет. Вот он — "Месяцеслов на лето от Рождества Христова 1824-е, которое есть високосное..." (СПб., 1824): " Генварь: Суббота, 12. Мученицы Татианы (с. 4). Эта дата, замеченная прежде В.М. Кожевниковым, не только меняет традиционную хронологию романа. Становится ясно, что основанная лишь на единичных высказываниях в воспоминаниях пушкинских современников мысль о приведении Онегина в круг декабристов никак не реализуется в построении романа. Если именины были в 1824 г., то последняя глава дает нам события никак не ранее осени 1827-го, и Онегин, очевидно, в 1825 г. был где-то вдали от столицы и декабристского круга. Заметим, что это гораздо более соответствует сути его характера, как и характеру эпической музы Пушкина.


Проследим коротко возможную хронологию романа, чтобы заметить, как много былых анахронизмов будет теперь естественно вписываться в романное время.
Никто не может не считаться с пушкинским же указанием из предисловия к первой главе на то, что события ее относятся к зиме 1819 года. Это священная воля автора и, таким образом, один из нескольких объективных указателей на время действия. Строго говоря, еще только дата именин Татьяны может быть отнесена в равной мере к таким объективным и четким данным.
Стало привычным отождествление лирического героя романа собственно с автором. Это допустимо лишь в той степени, в какой Пушкин тому способствовал как в основном тексте романа, так и в его комментариях. Поэтому достаточно вероятным будет отнесение строфы 51 в первой главе к лету 1820 г.:

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.

Так Пушкин отправляется в южную ссылку, а Онегин теряет своего отца и остается в Петербурге, что и понимаем мы под словами разведены судьбою. Здесь надо иметь в виду и строфу, где говорится о лете:

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою <...>
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!

Мы — это, очевидно, Онегин и лирический герой романа... Лето в XIX столетии отсчитывали от самого долгого дня, примерно 9 июня. Так что с формальной стороны здесь есть некоторое расхождение с биографией Пушкина, уехавшего в начале мая. Думается, так и надо принять пушкинскую хронологию: точность в передаче сути событий, но не буквоедство в привязанности к собственной биографии. Такого рода поправки будут необходимы и еще в двух-трех случаях. Для движения романа это не играет никакой роли, да и всегда ли сам автор должен до дня помнить и отражать с точностью свою биографию? Поэтому мы будем ориентироваться на хронику пушкинской жизни, но и отличать ее от хронологии романа. Применительно к роману, друзья разведены судьбою летом 1820-го года.
Следующий временной ориентир не вполне отчетлив. Онегин отправляется к умирающему дяде явно летом летя в пыли на почтовых. Далее, в новом своем имении он находит сумрачные дубровы, а также нивы золотые, что вновь определенно создает картину позднего лета. Но — неясно, какого года? Совсем не обязательно глава вторая повествует о событиях того же 1820 г. Или почему, в конце концов, Онегин должен был остаться надолго в своем новом имении тут же, в первый же свой приезд? Например, в "Отечественных записках" за 1839 г. была помещена статья "Отзыв иностранца о Пушкине", где есть такая реплика: "Онегин видит себя в необходимости остаться некоторое время в деревне". Некоторое время — да, но это вовсе не обязывает его быть тут неотлучно и только ждать встречи с Ленским. Роман не обязан также давать нам описание событий день за днем. В описании дружеских встреч Онегин выглядит уже привычным обитателем, вошедшим в роль хозяином дядиного имения. Словом, до знакомства с Ленским могло пройти и продолжительное время.
Очевидно, и прошло. Есть интересная деталь в эпизоде, когда Татьяна пишет Онегину письмо:

И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.

Стало быть, письмо написано скорее всего в мае-начале июня, встреча же Татьяны с Онегиным состоялась и того раньше. Ленский тоже не смог бы пригласить Онегина к Лариным при первом же своем знакомстве с пасмурным чудаком. Из всего этого вытекает, что и знакомство Онегина с Лариными не могло состояться в тот же год, когда, ближе к осени, герой романа прибыл в дядино имение. По крайней мере, между этими событиями должен лежать год.
Интересно: современник Пушкина М.А. Дмитриев в журнале "Атеней", № 4 за 1828 г., писал, что между знакомством Татьяны и Евгения и письмом — полгода. Пушкин на это никак не возразил, хотя спору с Дмитриевым посвятил и ряд примечаний к роману, и целую заметку, называемую "Возражение на статью "Атенея"". Столь протяженный срок, стало быть, принят самим автором, хотя точнее было бы назвать не полгода, а два-три месяца: в строфе 7 упомянута весна, мать Татьяны накануне второго визита Онегина скажет: "Он что-то нас совсем забыл", — все это отражение достаточно длительного времени, никак не замеченного комментаторами романа.
Заметим попутно, что и улаживание дел по наследству — отца и дяди — должно же занять хоть сколько-нибудь времени, пушкинисты же торопят Онегина так, словно он и отца-то не похоронил, не говоря уж и о положенном трауре... Так вот, как и в наши дни, вопрос о наследстве решался в пушкинскую пору неспешно: от шести месяцев до полутора лет занимал срок подачи претензий от наследников, от кредиторов. Пушкин не обязан отражать эту волокиту, но она была неизбежна, включая подачу соответствующего заявления в газеты (посмотрите любые "Ведомости"). Даже если представить зачем-то, что дядя умер сразу вслед за отцом и Онегин прямо летом 1820-го оказался на его похоронах, то хозяином полным он мог бы считаться отнюдь не вскоре — соответственно и распоряжаться заводами и мужиками...
Так или иначе, знакомство Татьяны с Онегиным произошло в ближайшее к злополучным именинам раннее лето или, скорее, весну — именно в 1823 году. Скорее всего, в июне этого года прошло объяснение между нашими героями. Это было в пору сбора ягод:

В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды...

Неважно, в какое время в XXI веке сбирают ягоды, но развернем "Календарь первой четверти XIX века" (СПб., год выпуска не указан), чтобы прочесть на с. 39 в "Поваренных наставлениях" для июня: "В сем месяце заготавливают для поварни ... из ягод: малина, персики, земляника, смородина". На грядах, естественно, собирали землянику, выращиваемую в России еще с XVIII столетия.
Пушкин здесь календарно точен, мы же должны были заметить, что невозможно Онегину прискакать под сумрачные дубровы, к золотым нивам, а после, ближе к соловьиному пению встретить Татьяну. Это, повторим, события разных годов.
Думается, Пушкин точен и в описании зимы 1823-24 гг. "Зимы ждала, ждала природа / Снег выпал только в январе / На третье в ночь". Это деталь для особого исследования, требующего многих специальных природоведческих изысканий. Но вот сводка погоды на конец декабря 1823 г. из "Санкт-Петербургских ведомостей", в номере первом за 1824 г.: вокруг 30 декабря — пасмурно, снег с дождем, температура по Реомюру от –2 до + 8 (уточним, что один градус по Реомюру равен 5/4 градуса привычного нам Цельсия: +8° К = + 10° С). И так до 2 января 1824, когда уже минус 9-10° К, устойчивый снег. Так и далее уже в январе — холодно и снежно. Снег не впервые пошел, но прочно лег на землю действительно в указанный срок (так, "Месяцеслов" отмечает, что первый снег начал идти еще в сентябре 1823-го г.).
После дуэли 14 января 1824 г. Онегин отправляется в путешествие. Здесь есть два ориентира. Прежде всего, мы помним из последней главы:

Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов <…>
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест <…>
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье...

Кажется, из этого видно, что Онегину в 1824 г. исполнилось 26 лет и что он отправился в путешествие, скорее всего, летом, поскольку вновь упомянуты нивы, а не заснеженные или голые поля.
В варианте "Путешествия Онегина" говорится: "Он собрался, и, слава Богу, / Июня третьего числа. / Коляска легкая в дорогу / Его по почте понесла". В изданиях Пушкина есть разночтения: третьего июня или июля. Хотелось бы согласиться в данном случае с мнением Набокова: июнь был бы более предпочтителен как дата символическая — рядом именины Пушкина. В конце концов, и эта дата закрепилась лишь в рукописи, ее нет в печатном тексте "Отрывков из путешествия". Мы можем воспринимать ее лишь косвенно.
Другой ориентир более определенен: "... перед ним / Макарьев суетно хлопочет, / Кипит обилием своим" — это первые строчки печатного текста "Отрывков".
Макарьевская ярмарка, куда прибывает Онегин, в начале 20-х годов проводилась с 15 июля. Можно прочесть об этом, например, в записках Вигеля, а можно найти множество изданий, посвященных ярмарке непосредственно. Так, в "Полной истории Нижегородской ярмарки" (М., 1833) сказано: "23 июля 1821 года ... постановлено, чтоб оная начиналась непременно 15 числа июля и оканчивалась непременно 15 числа августа" (с. 26). Здесь же отмечается, что съезд участников и гостей начинается с 1 июня. Вот когда Онегин мог быть в городе на Волге.
Следующая дата дана в строках "Спустя три года, вслед за мною, / Скитаясь в той же стороне, / Онегин вспомнил обо мне". Речь идет о Бахчисарае, где Пушкин был 20 сентября (н. ст.) 1820 года. Три (полных) года — это как раз лето 1824 г., когда до самого последнего числа июля Онегин мог встретиться с Пушкиным в Одессе. Это могло быть, если помнить, что Онегин чрезвычайно и не впервые ли после гонки к дяде — спешил в своем путешествии ("Тоска, тоска! Спешит Евгений / Скорее далее"; "Поплыл / Он быстро вниз реки"), а в Одессе встреча с лирическим героем была мимолетной: "Недолго вместе мы бродили / По берегам Эвксинских вод. / Судьбы нас снова разлучили / И нам назначили поход". Так, Пушкин был отправлен в Михайловское. Онегин же пустился к невским берегам, но каким путем и когда добрался в столицу — Бог весть.
В такой хронологической версии расхождение с реальной биографией Пушкина если и есть, то, прямо скажем, минимальное: можно ли было герою за две недели добраться от Нижнего до Одессы? Но, конечно, это расхождение в днях, а не годах, и, главное, оно неощутимо внутри текста и не противоречит его стилистике.
Нам остается тоже вернуться к невским берегам. О былой жизни там Онегина говорится в главе 4: "Вот как убил он восемь лет, / Утратя жизни лучший цвет". Это сказано условно летом 1823 г. и дает указание на то, что столичный период у Онегина начался с 1815-16 гг. Вспомним описание "кабинета философа в осьмнадцатъ лет". Конечно, это картина не только 1819 г., она и не означает, что герою в этом году 18 лет или что столичная юность начиналась именно с кабинета: просто к восемнадцати годам кабинет был таков. Кроме того, в строфе упомянут "Парижа вкус голодный" — скорее всего так можно было сказать именно после захватов Парижа в результате войны двенадцатого года. Видимо, кабинет обустраивался Онегиным году в 1816: абсурдно отнести это к 1812-му году, как это вытекало из комментариев Набокова и Лотмана.
С другой стороны, не более убедительно, по крайней мере, психологически, представить, что Онегину, едущему на детский праздник, уже около 25 лет, как датирует Набоков: хотя мы и понимаем, что так веселились и взрослые, но в художественном тексте слово детский определенно окрашивает и самого героя. Если же после дуэли Онегину 26 лет, в 1824 г., то зимой 1819 — около 20-21, совсем другое дело. (Кстати, зима в тот год наступила весьма рано, поэтому так длительны похождения героя до наступления сплина: Набоков, очевидно, из "Месяцеслова" почерпнул, что Нева замерзла уже в середине октября. Точнее, "Месяцеслов" указывает на 26 октября; ср. в 1822-м Нева стала только 9 декабря).
Когда же снова Онегин окажется в столице и когда, собственно, завершается хронология романа?
Татьяна Ларина приедет в Москву зимой, скорее всего в январе-феврале 1825 года (упомянут недавний сочельник, когда Грандисон встретился с подругой матери Татьяны — Алиной). Возможно, в конце года она выходит замуж за генерала, князя, онегинского родню и друга. В главе восьмой тот скажет, что женат около двух лет.
Очевидно, события последней главы разворачиваются поздней осенью 1827 г. и завершается романная история весной 1828-го.
Почти все приметы времени, данные в восьмой главе, объявляются Набоковым и Лотманом анахронизмами. О чем идет речь? Исследователи упорно относят ее действие к 1824 г. Упорно и без всяких оснований. Тогда, действительно, Татьяна не могла бы разговаривать с послом испанским, назначенным только в 1825-м. Даже знаменитый малиновый берет Набоков относит к более поздней моде.
Наивно выглядит попытка Лотмана объяснить не включенную в окончательный текст строфу с упоминанием жены императора Николая Первого под именем Лаллы-Рук. Эту строфу никак нельзя отнести к картине 1824 г., когда Александра Федоровна не была императрицей и никак не могла сиять "царственной главою" ни ей, ни кому бы то ни было грядущая ее царская судьба не была очевидна). Строка, где говорится о взорах, переходящих "то на нее, то на царя" конечно, подразумевает Александру Федоровну и Николая, разумеется, ставшего царем в ноябре 1825 г. и коронованного в 1826-м.
Под пером же Лотмана вышло, что эта строфа описывает императора Александра Первого, танцующего полонез с женой Николая. Да, такое бывало, но не могло быть осенью 1824 года.
1824 — тяжелый год императора. Летом умирает дочь, тяжко болеет супруга, страшно угнетенное состояние души. И вдруг осенью — на танцы к Татьяне Лариной! Заметим, что императора вообще не было в столице с середины августа и до самого знаменитого наводнения 7 ноября 1824 г., тоже тяжко на него подействовавшего и, кроме того, послужившего мотивом для пушкинского "Медного Всадника". Где же в восьмой главе это катастрофическое наводнение?
Кроме того, едва ли Александр Павлович мог бы танцевать в первом танце с Александрой Федоровной — не на придворном балу, а в доме Татьяны: с хозяйкой дома, то есть с княгиней Татьяной Дмитриевной, шел бы тогда император в первой паре, а не с Лаллой-Рук.
Далее, не надо забывать, что в сентябре 1823 г. император Александр получил тяжелейшую травму ноги (а накануне, что поделаешь, действительно танцевал польский в день своего тезоименитства, на балу), в феврале 1824 г. были подозрения на гангрену, и император просто не вставал. Нога выглядела страшно: "По отделении обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто гноем. Язва простиралась до самой надкостной плевы," — писал врач императора Тарасов, отметивший также обширное омозоление на обоих коленах (см.: Г. Василич "Император Александр I и старец Феодор Кузьмич". М., 1911). Царю требовались постоянные медицинские процедуры. Все усиливалась глухота. Но — все мимо, надо танцевать у Татьяны!
Заметим, что, судя по запискам А.О. Смирновой-Россет, Пушкин читал многим строфу, где упомянуты Лалла-Рук, императрица Александра Федоровна, и император, и толкование строфы не вызывало казуистических версий о танце с Александром Первым. Непосредственное восприятие строфы не дает никаких указаний на это лицо. Более того, танец императора выглядел бы здесь довольно вульгарной насмешкой над его судьбой.
Не беремся решать, почему строфа не вошла в роман, но не потому ли, что и танец Александры Федоровны осенью 1827-го, вскоре после рождения ею сына Константина 9 сентября, казался преждевременным, не совсем рассчитанным по календарю?
Пожалуй, вариант строфы 25, включенный в окончательный текст восьмой главы, содержит более всего примет времени:

Тут был на эпиграммы падкий,

На все сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену...

На основе записок все той же фрейлины А.О. Смирновой-Россет считается, что здесь выведен обер-егермейстер двора граф Гаврило Карлович Моден, которого знал Пушкин и удивлялся его желчности и злости.
Снег в этой строфе указывает, что события происходят неранней осенью, "Месяцеслов" в 1827 г. укажет снег впервые 16 октября (напомним, по роману, в предыдущий день Онегин увидел Татьяну в свете, "явившись с корабля на бал" теперь же бал происходит непосредственно в ее доме). Никак не справедливо указание Набокова на август 1824-го.
"Вензель двум сестрицам" — это тоже известная деталь, событие в царствование уже Николая Первого, когда им были назначены ко двору дочери генерала Бороздина: Ольга и Настасья (позже стала фрейлиной и Наталья Бороздина). Моден мог на это злиться, но — никак не в 1824 г. Таков комментарий А.О. Смирновой . Заметим, что Пушкин был знаком с Бороздиными, есть упоминания и в его письмах.
Не менее странной была бы и злость на войну в 1824 году? На какую войну? — надо было бы спросить. Уж не на войну ли где-нибудь в далеком Перу, в Вест-Индии? Другое дело — год 1827 или 1828. Едва ли не каждый номер "Санкт-Петербургских ведомостей" открывался "Внутренними происшествиями", где говорилось о действиях Кавказского корпуса генерал-адъютанта Паскевича, т. е. о событиях русско-персидской войны, начавшейся летом 1826-го. Наконец, 7 октября 1827 г. произошла знаменитая и важная для России Наваринская битва — с участием русского флота. Россия готовилась к войне с Турцией, манифест о которой был объявлен в апреле 1828 г. Словом, в отличие от 1824 г., осенью 1827-го было о чем говорить на военные темы, и говорили, и спорили, и злились. Менее убедительной нам кажется датировка, предложенная В.М. Кожевниковым, который события 8 главы относит к 1830-му г., а войной считает недавно законченную русско-турецкую: тогда злиться было бы уже поздно или уж — не на войну, а на ее итоги, Андрианопольский мирный договор от сентября 1829 г.
"Ложь журналов" скорее всего надо отнести к столь раздражавшим Пушкина нападкам на его творчество в том же 1828-30-м гг.: "Атеней", "Санкт-Петербургский зритель", "Вестник Европы", "Московский телеграф", "Галатея", "Сын Отечества", "Телескоп" печатали резкие отзывы и о романе "Евгений Онегин", и о творчестве Пушкина в целом. Полемике с этими выступлениями поэт отвел много сил: заметки "Опыт отражения некоторых литературных обвинений", "Опровержение на критики", "О журнальной критике", "Возражение критикам Полтавы" и др. Вот весь дух этой борьбы и вылился в строчку "ложь журналов".
Оставим пока упоминание о романе туманном, хотя не исключено и ироничное отражение самого пушкинского "Евгения Онегина", третья глава которого печаталась именно в октябре 1827-го. Среди октябрьских книжных объявлений мы встретим этот роман — наряду разве что с романами Вальтера Скотта. Слово туманный любимо Пушкиным и отчасти оправданно в нашем контексте:

И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал...

Еще раз подчеркнем, что нет речи о буквоедской привязке всех стихов к датированным фактам: и в данной строфе Пушкин именно воссоздает атмосферу николаевского высшего света, живо, творчески вводя в роман события, которые вошли в круг его интересов. Иначе, при буквальном прочтении, самого на все сердитого господина надо отнести чуть ли не к выразителям авторской позиции в романе...
Совершенно очевидно, что глава восьмая описывает николаевскую столицу, уже основательно подзабывшую декабристское восстание (кн. Вяземский еще осенью 1826 г. писал, что "14-е (декабря. — А.А.) уже и не в помине"), на что справедливо указывал Н.Л. Бродский, — тем не менее упорно считающий, что действие романа закончится в 1825 г. (В скобках заметим: не нужно придавать никакого значения глупым оскорблениям в адрес Бродского на страницах набоковского комментария: лжец (с. 306), идиот (сс.490, 928), советский лизоблюд в холопском рвении (с.928) и проч. Как и едкому сарказму автора "Лолиты", введенного в нынешние школьные программы, когда тот издевается над тем, что "Комментарий" Бродского издан как пособие для учителей средней школы (с. 270; все ссылки по изданию: Набоков В.В. Комментарий к "Евгению Онегину" Александра Пушкина. М., 1999).
Наконец, отнесение событий главы восьмой к 1827 г. вытекает из лирического фрагмента, посвященного музе автора романа — строфы первая - шестая. Муза всюду следует за поэтом ("Я музу резвую привел...", "Я ... вдаль бежал... Она за мной" и др.). Сказать "И ныне музу я впервые / На светский раут привожу" в этой стилистике автор мог бы именно осенью 1827 г.: только в мае ему было разрешено вернуться в Петербург. Иначе получится некий смысловой и стилистический сбой, если мы относим главу к 1824 г.: всюду муза следует за поэтом, а тут, оставаясь в Михайловской ссылке, автор посылает ее в авангард, на столицу. Нет, уж если поэт привел музу, то только тремя годами позже.

Остается заметить, что путешествие Онегина длилось, очевидно, несколько лет — не три ли года: с 1824 по 1827? Ведь не зря же нам дано косвенное сравнение с Чацким, уехавшим тоже на три года и скорее всего за границу. Реплика "Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал" дает, кроме того, повод подумать, что Онегин прибыл к невским берегам морем. Это позволяет предположить, что большое путешествие Онегина охватывало не только юг России, а, возможно, и зарубежье. Набоков в такое не верит, но приводит мнения на этот счет П. Мериме и цитату из "Речи о Пушкине" Ф.М. Достоевского, где говорится, что Евгений "скитается по землям иностранным": следует уморительный вывод, что не высоко им ценимый Достоевский-де вовсе не прочел "Евгения Онегина" (с. 741).
Как знать, думаем, что интуиция великого русского писателя, а не арифметический расчет лет, подсказывала такое решение. Эта версия вполне правдоподобна, если учитывать, что и по возвращении Онегина о нем ведут толки с каким-то западническим оттенком:

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной?..

В романе Пушкина много недоговоренностей, точнее — художественных загадок. Но не такова ли и сама жизнь? Не таково ли именно пушкинское восприятие бытия:

Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал, 

сказано с иронией о Ленском, но здесь есть и определенное авторское присутствие.
С тем и надо принять пушкинский стиль, который требует активного читательского мышления, внимания к намекам и деталям. Одним из важнейших в романе станет переживание времени, почему так и важна его внутренняя хронология. Роман, длящийся почти десятилетие, — это очень широкая картина жизни, раскрывающая энциклопедию эпохи и вместе с тем убедительная для ощущения подлинности в развитии характеров.
Жизненный путь Онегина от проказника из первых строф до зрелого и трагического характера в финале романа не мог быть поспешным и коротким. Герой романа показан едва ли не ровесником его автора, но есть между ними и пресловутая разница: Онегин, возможно, менее исключительная личность, чем его создатель, но и более типическая для дворянской среды. Он долгие годы провел без духовных исканий, удовлетворяясь мишурой жизни. Он неспешно входит в покойную, но и духовно свободную, без светской пошлости и суеты, уединенную жизнь дворянина из провинции. Он не всегда целен, завершен как личность, поэтому нелепо убивает Ленского, не понимает своего чувства к Татьяне (у Пушкина есть ряд указаний на то, что любовь к Татьяне Онегин чувствует сразу, отнюдь не в восьмой главе, но — гасит в себе это чувство, которое позже станет для него истиной: отсюда "чудно нежный взгляд" его на именинах, отсюда строчка "И мысль была все о Татьяне" отсюда "Я выбрал бы другую". Поэтому Пушкин и не станет подробно пояснять ни преображения Татьяны, ни признания Онегина в последней главе). Онегин далек от декабристских веяний, как далека была от них сама российская почва. Поэтому он пропустил восстание (и едва ли можно согласиться с версией Лотмана, что десятая глава — это дневник или альбом нашего героя; как это вообще согласуется с мнением исследователя, что последняя, восьмая глава относится к преддекабристскому времени?). Словом, перед нами долгая и незавершенная судьба, показанная поэтически емко и лаконично.