В 1889 году на улице итальянского города Турина случилось странное происшествие. Кучер хлестал кнутом свою старую лошадь, которая отказывалась тронуться с места. Неожиданно к повозке подбежал хорошо одетый господин с пышными усами и обнял животное за шею, при этом горько зарыдав. Это был не кто иной, как всемирно известный философ Фридрих Ницше. Его с трудом увели от лошади, а когда привели домой, выяснилось, что он не в себе. Ницше поместили в лечебницу для душевнобольных, где он провел остаток жизни…
РАСТВОРЕНИЕ МИРА ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ
«Туринская лошадь» Бела Тарра — фильм, вызвавший много шума. В один миг малоизвестный, даже для насмотренной публики, венгерский режиссер вознесся на кинематографический Олимп. Победа в Берлине и достаточно широкий прокат заставили говорить о Ницше, апокалипсисе и хорошем отношении к лошадям всех без исключения синефилов на земле, которую Тарр так продумано уничтожил в своей картине. Данная ситуация весьма не типична, так как, тривиально, форма и содержание фильм не относится к классу простых.
Это популярное нынче на кинофестивалях «медленное» кино, молчаливое и псевдодокументальное. Фильм состоит из тридцати планов, распределенных на два с половиной часа, что само по себе проблематизирует просмотр, и должно превращать его в акт терпения. Но благодаря изощренному внутрикадровому темпоритму, хирургически скроенному цветовому полотну и маниакально выверенным мизансценам, Тарр создает саспенс по силе сродный с брессоновским в его приговоренном к смерти. Звук, который синтезируют сбивающий с ног ветер и густая струнная музыка, работает, в отличие от визуального компонента, на рутинизацию, зацикливание. Таким образом, зритель оказывается зажат в пространство между жерновами тревожного предчувствия и томительной повседневности, вяжущей, как непреходящий сон.
Кстати, что касается сна. У Достоевского есть удивительный рассказ «Сон смешного человека», потрясающе жизнеутверждающее произведение: «я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Ницше, находивший творчество Федора Михайловича во многом для себя близким, почитавший его талант и провозглашающий русского классика великим гуманистом, очевидно, питал симпатию к другому, более известному сочинению мастера. Raskolnikov — под таким названием в Германии выходит «Преступление и наказание». Достоверно не известно, но можно предположить, что рядом с «Миром как волей и представлением» на ночном столике Ницше лежала именно эта книга.
Однажды на одном из сеансов мой психотерапевт спросил меня, чего я больше всего боюсь. Я ответила, что боюсь встретить свою лошадь, как это произошло у Ницше. Доктор, помолчав, сказал: «Ницше всю жизнь шел к своему безумию. Он по-настоящему хотел этого».
Достоевский, заставивший плачущего мальчика обнимать кобылу и обрекший Радиона Раскольникова на убийство, завершает свой роман на чрезвычайно оптимистичной ноте — он дарит своему герою искупление. Тарр, первые пять минут фильма которого реконструируют известные события 3 января 1889 года, говорит нам: Ницше не просто жаждал своего безумия, он получил его в награду. И, действительно, то, что мы видим на экране в последующее время заставляет нас принять импульс режиссера: сумасшествие — самая привлекательная форма существования на этой земле.
К материальному забытью приходят и персонажи «Туринской лошади», живущие в тавтологическом Нигде, в месте, запорошенном пылью и жухлой серой листвой. Каждый день похож на предыдущий: отец отправляется в город на повозке, дома его ждет дочь, занятая бытовой рутиной. Но после эпизода «общей звериной тоски» поведение лошади (читай: источника существования) меняется, а вместе с ним и жизненный уклад семьи.
Так начинается шестидневное уничтожение мира Бела Тарром.
Просмотр этого фильма, и других картин венгра, дает четкое ощущение герметичности его мира, перетекающей в удушающую клаустрофобию. При этом понимание киношности мира Тарра пропадает по истечению первого часа: самодостаточность и полноценность этой земли, обреченной на гибель, не вызывает сомнений. То, как режиссер виртуозно и масштабно создает пространство фильма (не внутри отдельного кадра — эта работа ведется в области между планами и сценами) напоминает расширение Вселенной перед Большим взрывом. В каждый новый день камера снимает повторяющуюся жизнь семьи с нового ракурса: первый день посвящен механическим процедурам отца, во второй день мы узнаем, например, как ест картошку дочь. И эта новая механика становится поистине удивительным открытием.
Несомненно, помимо описанных выше симптомов, которыми испещрена картина, мы можем найти сцены, остро нуждающиеся в интерпретации — события-инородные-тела — приход соседа (и его долгий монолог, в котором Ницше спорит с Шопенгауэром) и приезд цыган, после которых таинственным образом из колодца (читай: источник существования) исчезает вода. Показательным и важным является момент с неудачной попыткой покинуть дом. «Они достигли вершины холма, осмотрелись и поняли, что уезжать бессмысленно. За холмом было то же самое» — так объясняет эту сцену сам режиссер.
На пятый день померкли звезды — прекратилось существование источников света.
На завтра не стало самого света.
Единственный, кого спасает в этом фильме Тарр, как бы парадоксально это не звучало, это Ницше. И спасет он его весьма своеобразно, заточив на одиннадцать лет в психиатрическую клинику. Это, конечно, простая метафора, в очередной раз подчеркивающая глубокий гуманизм архитектора Сверхчеловека, который в условиях окружающего убожества оказывается бессилен.
На шестой день потухли угли в печи, и Бела Тарр не оставил этому прогнившему миру шанса на покаяние. Потому что не подобает сверхлюдям жалеть и сострадать, конечно.
(ne_bro_sko, КиноПоиск.Ru)
Это популярное нынче на кинофестивалях «медленное» кино, молчаливое и псевдодокументальное. Фильм состоит из тридцати планов, распределенных на два с половиной часа, что само по себе проблематизирует просмотр, и должно превращать его в акт терпения. Но благодаря изощренному внутрикадровому темпоритму, хирургически скроенному цветовому полотну и маниакально выверенным мизансценам, Тарр создает саспенс по силе сродный с брессоновским в его приговоренном к смерти. Звук, который синтезируют сбивающий с ног ветер и густая струнная музыка, работает, в отличие от визуального компонента, на рутинизацию, зацикливание. Таким образом, зритель оказывается зажат в пространство между жерновами тревожного предчувствия и томительной повседневности, вяжущей, как непреходящий сон.
Кстати, что касается сна. У Достоевского есть удивительный рассказ «Сон смешного человека», потрясающе жизнеутверждающее произведение: «я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Ницше, находивший творчество Федора Михайловича во многом для себя близким, почитавший его талант и провозглашающий русского классика великим гуманистом, очевидно, питал симпатию к другому, более известному сочинению мастера. Raskolnikov — под таким названием в Германии выходит «Преступление и наказание». Достоверно не известно, но можно предположить, что рядом с «Миром как волей и представлением» на ночном столике Ницше лежала именно эта книга.
Однажды на одном из сеансов мой психотерапевт спросил меня, чего я больше всего боюсь. Я ответила, что боюсь встретить свою лошадь, как это произошло у Ницше. Доктор, помолчав, сказал: «Ницше всю жизнь шел к своему безумию. Он по-настоящему хотел этого».
Достоевский, заставивший плачущего мальчика обнимать кобылу и обрекший Радиона Раскольникова на убийство, завершает свой роман на чрезвычайно оптимистичной ноте — он дарит своему герою искупление. Тарр, первые пять минут фильма которого реконструируют известные события 3 января 1889 года, говорит нам: Ницше не просто жаждал своего безумия, он получил его в награду. И, действительно, то, что мы видим на экране в последующее время заставляет нас принять импульс режиссера: сумасшествие — самая привлекательная форма существования на этой земле.
К материальному забытью приходят и персонажи «Туринской лошади», живущие в тавтологическом Нигде, в месте, запорошенном пылью и жухлой серой листвой. Каждый день похож на предыдущий: отец отправляется в город на повозке, дома его ждет дочь, занятая бытовой рутиной. Но после эпизода «общей звериной тоски» поведение лошади (читай: источника существования) меняется, а вместе с ним и жизненный уклад семьи.
Так начинается шестидневное уничтожение мира Бела Тарром.
Просмотр этого фильма, и других картин венгра, дает четкое ощущение герметичности его мира, перетекающей в удушающую клаустрофобию. При этом понимание киношности мира Тарра пропадает по истечению первого часа: самодостаточность и полноценность этой земли, обреченной на гибель, не вызывает сомнений. То, как режиссер виртуозно и масштабно создает пространство фильма (не внутри отдельного кадра — эта работа ведется в области между планами и сценами) напоминает расширение Вселенной перед Большим взрывом. В каждый новый день камера снимает повторяющуюся жизнь семьи с нового ракурса: первый день посвящен механическим процедурам отца, во второй день мы узнаем, например, как ест картошку дочь. И эта новая механика становится поистине удивительным открытием.
Несомненно, помимо описанных выше симптомов, которыми испещрена картина, мы можем найти сцены, остро нуждающиеся в интерпретации — события-инородные-тела — приход соседа (и его долгий монолог, в котором Ницше спорит с Шопенгауэром) и приезд цыган, после которых таинственным образом из колодца (читай: источник существования) исчезает вода. Показательным и важным является момент с неудачной попыткой покинуть дом. «Они достигли вершины холма, осмотрелись и поняли, что уезжать бессмысленно. За холмом было то же самое» — так объясняет эту сцену сам режиссер.
На пятый день померкли звезды — прекратилось существование источников света.
На завтра не стало самого света.
Единственный, кого спасает в этом фильме Тарр, как бы парадоксально это не звучало, это Ницше. И спасет он его весьма своеобразно, заточив на одиннадцать лет в психиатрическую клинику. Это, конечно, простая метафора, в очередной раз подчеркивающая глубокий гуманизм архитектора Сверхчеловека, который в условиях окружающего убожества оказывается бессилен.
На шестой день потухли угли в печи, и Бела Тарр не оставил этому прогнившему миру шанса на покаяние. Потому что не подобает сверхлюдям жалеть и сострадать, конечно.
(ne_bro_sko, КиноПоиск.Ru)
Комментариев нет:
Отправить комментарий