— Эдуард, десять лет назад мы беседовали с вами после смерти Окуджавы. Тогда вы сказали: «И хорошо, что уходит это поколение. Окуджаву никто и не вспомнит, разве что когда будут петь песню из «Белого солнца в пустыне». Недавно умер Солженицын. И — тоже «хорошо, что ушел»?
— Мое мнение о нем не изменилось, а его размеры, как большого зверя пришлось признать. Я считаю, что это очень крупный зверь. Это человек, давший лицо целой эпохе. Он того же калибра что и Бродский, хотя если говорить о его достижениях в искусстве, то они представляются мне скромнее. Но как идеолог славянских народов он был очень заметен.
Другое дело, что его идеология погибла в декабре 1991 года в Беловежской пуще. Славянские народы отказались от своего союза. Никому не желаю пережить смерть своей собственной идеологии при жизни. После 1991 года Солженицын был не актуален, но предыдущий период он был крупным зверем.
Комментируя его смерть, я сказал: «После его смерти и смерти Бродского я остался один». Сейчас я могу лишь подтвердить свое высказывание, поскольку больше нет людей подобного калибра. Отмечаю это с некоторым удовольствием, и в тоже время с удивлением. Но это так и есть. Писатели есть, есть политики, а писателя-идеолога — нет.
— Если говорить о преемственности в русской литературе, то продолжателем кого вы считаете себя?
— Я чувствую себя продолжателем. Если Солженицын не близок мне по идеологии, то близок по нравоучительству. Он — учитель жизни. Если Солженицын и Сахаров были кумирами для интеллигенции 60-70-х годов, то я гуру для их детей и внуков. Доказательством тому является то, что пятнадцать лет пытаются разрушить, основанную мной партию. В этом смысле я чувствую себя продолжателем каких-то традиций Бакунина, Константина Леонтьева, Герцена. Это люди с разных бортов жизни.
Я чувствую себя наследником тех, кто был не только писателем, но и идеологом. Начинал я как романист, но с начала девяностых романы не пишу. Жанр, в котором я сейчас работаю — эссе. Те книги, которые я написал в тюрьме, безусловно, относятся к литературе философской, идеологической.
— Мое мнение о нем не изменилось, а его размеры, как большого зверя пришлось признать. Я считаю, что это очень крупный зверь. Это человек, давший лицо целой эпохе. Он того же калибра что и Бродский, хотя если говорить о его достижениях в искусстве, то они представляются мне скромнее. Но как идеолог славянских народов он был очень заметен.
Другое дело, что его идеология погибла в декабре 1991 года в Беловежской пуще. Славянские народы отказались от своего союза. Никому не желаю пережить смерть своей собственной идеологии при жизни. После 1991 года Солженицын был не актуален, но предыдущий период он был крупным зверем.
Комментируя его смерть, я сказал: «После его смерти и смерти Бродского я остался один». Сейчас я могу лишь подтвердить свое высказывание, поскольку больше нет людей подобного калибра. Отмечаю это с некоторым удовольствием, и в тоже время с удивлением. Но это так и есть. Писатели есть, есть политики, а писателя-идеолога — нет.
— Если говорить о преемственности в русской литературе, то продолжателем кого вы считаете себя?
— Я чувствую себя продолжателем. Если Солженицын не близок мне по идеологии, то близок по нравоучительству. Он — учитель жизни. Если Солженицын и Сахаров были кумирами для интеллигенции 60-70-х годов, то я гуру для их детей и внуков. Доказательством тому является то, что пятнадцать лет пытаются разрушить, основанную мной партию. В этом смысле я чувствую себя продолжателем каких-то традиций Бакунина, Константина Леонтьева, Герцена. Это люди с разных бортов жизни.
Я чувствую себя наследником тех, кто был не только писателем, но и идеологом. Начинал я как романист, но с начала девяностых романы не пишу. Жанр, в котором я сейчас работаю — эссе. Те книги, которые я написал в тюрьме, безусловно, относятся к литературе философской, идеологической.
Комментариев нет:
Отправить комментарий