Милый мой Августин, всё пропало! И деньги, и девушка, и приличная одежда, и даже тросточка — вообще всё! И лежишь ты, милый Августин, в грязи, а всё пропало, и всякий это знает. Каждый день раньше был праздником, а вот теперь пришла чума, и всё, что вокруг — это один лишь праздник смерти. Мой милый Августин, ты в могиле, и всё прошло, всё прошло!
1~2: — «Швейцария», «женевские идеи» (~ князь Мышкин «из Швейцарии» ① + «Достоевский и Руссо» ②)
В романе «Идиот» образ Швейцарии подчиняется уже другим, литературным законам. Мир слов следует собственным неколебимым правилам. Достоевский неоднократно признавался, что он «вырос на почве Карамзина», на почве его «Писем русского путешественника». Князь Мышкин, главный герой романа, был задуман как «невинный» человек, чуждый любым порокам, олицетворяющий простодушие и открытость, то есть все те качества, что украшают «естественного человека» Руссо. «Естественный человек» и у Руссо, и у Достоевского — родом из Альп, так что вовсе не случайно князь Мышкин в начале романа возвращается домой, в русский «грешный» мир, именно из Швейцарии. Реальный Достоевский жил в реальной Швейцарии, его литературный герой, однако, мог вернуться только из литературной Швейцарии, которая считалась символом простых нравов, невинных чувств и неиспорченного сердца. Мир литературы имеет собственное прошлое и собственную реальность. Литературная традиция сильнее жизни. (Михаил Шишкин, «Как сделан рай»)
2~3: — и г р о к (~ Достоевский ② & Бурляев в фильме «Игрок» ③)
1~4: — «интереснее дюмасовского интереса» (Достоевский)
2~5: — и с п о в е д ь (~ «Исповедь» Блаженного Августина ⑤ + «Исповедь» Руссо ②)
3~6: — «из Достоевского» (~ S A P I E N T I S A T !)
4~5: — «одно место из блаженного Августина» (~ см. «Lys»)
Lys: — Я дерусь из-за несогласия по одному богословскому вопросу, — сказал Арамис….. — Да, одно место из блаженного Августина, по поводу которого мы не сошлись во мнениях, — сказал д'Артаньян. Кто-нибудь задавался вопросом, что именно могло подразумеваться под «одним местом»? Понятно, что сказано это было просто, чтоб не озвучивать истинную причину дуэли, что д’Артаньян не настолько сведущ в богословских вопросах, чтоб вступать в споры и, по большому счету, они, эти вопросы, ему неинтересны. Но все-таки… Одной из самых спорных точек зрения блаженного Августина, есть его понимание благодати и предопределенности. Августин считал, что собственными силами человек не способен не только жить, согласно Божескому закону, но даже уверовать в Бога. Воля к праведности дается ему по благодати, т.е. через энергию, в которой Бог являет Себя человеку и которая даруется человеку для спасения. Бог изначально предназначил одних людей к спасению, а других — к погибели, независимо от их поступков. Что, как и почему — знает только Он, а человеческая воля всего лишь слепое орудие Божьей воли. В этом суть понимания Августином «предопределения» — все предопределено, но человек не знает, к чему его предуготовили; изменить же свое предназначение, равно как и повлиять на него, он не в силах. Развитие этой концепции осуществлялось Августином в ходе борьбы с ересью известной как «пелагианство». Пелагий, напротив, считал, что смертный способен выбирать добро или зло без помощи Бога. Человечество имеет свободу собственной воли и тем самым само несет ответственность за свои грехи и поступки. Т.е. «камень преткновения» — свобода воли. Рассмотрим ситуацию у Карм-Дешо. Арамис приходит туда, потому что все вело его к дуэли — обстоятельства сложились так, что иначе он поступить не мог. Он покорился и собрался драться. Появление гвардейцев ничего, в принципе, не меняет — опять обстоятельства, которые диктуют все то же — поединок, не с этим, так с теми. Выбирать не приходится — выбор сделан за мушкетеров. Предопределение? И тут д’Артаньян выходит за рамки этого предопределения, наплевав на мнение бл.Августина — он САМ делает выбор, демонстрируя свободу собственной воли, вместо пассивного подчинения обстоятельствам — «одно место из блаженного Августина, по поводу которого мы не сошлись во мнениях»? Сцена в Кревкере. — … "Non inutile est desiderium in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу". — Остановитесь! — вскричал иезуит. …. — Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и полупелагианцев. Налицо прогресс (или регресс с точки зрения иезуита). Если в начале романа Арамис склоняется к мнению Августина и не особо усердствует, то с течением времени, он все больше проявляет активность в решении собственной судьбы, не надеясь на предопределение и благодать. Концепция Пелагия о свободе воли и ответственности за свои действия все больше привлекает его, что находит отражение в его споре с иезуитом. Однако спустя двадцать лет он все еще не окончательно решил этот вопрос для себя: — Подумайте о том, — сказал ему Арамис, — что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все. — А свободная воля, Арамис? — А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести. Видимо, оказалось не так легко прийти к единому мнению относительно «одного места из блаженного Августина».
5~6: — «Mein lieber Augustin»
(~ «Франко-прусская война» в «Бесах» ⑥ + Блаженный Августин ⑤)
... Юлия Михайловна решительно прогнала было Лямшина, но в тот же вечер наши целою компанией привели его к ней, с известием, что он выдумал новую особенную штучку на фортепьяно, и уговорили ее лишь выслушать. Штучка на самом деле оказалась забавною, под смешным названием: "Франко-прусская война". Начиналась она грозными звуками Марсельезы:
"Qu'un sang impur abreuve nos sillons!"
Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber Augustin. Марсельеза не замечает их, Марсельеза на высшей точке упоения своим величием; но Augustin укрепляется, Augustin всё нахальнее, и вот такты Augustin как-то неожиданно начинают совпадать с тактами Марсельезы. Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец Augustin, она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и Марсельеза как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!
Но она уже принуждена петь с Mein lieber Augustin в один такт. Ее звуки как-то глупейшим образом переходят в Augustin, она склоняется, погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять: "qu'un sang impur...", но тотчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё... Но тут уже свирепеет и Augustin: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников; Augustin переходит в неистовый рев... Франко-прусская война оканчивается. Наши аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: "ну как его прогнать?" Мир заключен. У мерзавца действительно был талантик. (Достоевский, «Бесы»)
"Qu'un sang impur abreuve nos sillons!"
Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber Augustin. Марсельеза не замечает их, Марсельеза на высшей точке упоения своим величием; но Augustin укрепляется, Augustin всё нахальнее, и вот такты Augustin как-то неожиданно начинают совпадать с тактами Марсельезы. Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец Augustin, она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и Марсельеза как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!
Но она уже принуждена петь с Mein lieber Augustin в один такт. Ее звуки как-то глупейшим образом переходят в Augustin, она склоняется, погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять: "qu'un sang impur...", но тотчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё... Но тут уже свирепеет и Augustin: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников; Augustin переходит в неистовый рев... Франко-прусская война оканчивается. Наши аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: "ну как его прогнать?" Мир заключен. У мерзавца действительно был талантик. (Достоевский, «Бесы»)
4~7: — «100 000» & «подвески королевы» (~ в «Трёх мушкетёрах» Дюма и в «Идиоте» Достоевского)
Я тогда, князь, в третьягодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залежева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах, да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем, то-есть, лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, — одна расправа, убьет! Я однако же на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. На утро покойник дает мне два пятипроцентные билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь; буду тебя дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. С подвесками я к Залежеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне. Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничего я этого не знаю и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я, то-есть, тогда не сказался, что это я самый и есть; а "от Парфена, дескать, Рогожина", говорит Залежев, "вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять". Раскрыла, взглянула, усмехнулась: "благодарите, говорит, вашего друга господина Рогожина за его любезное внимание", откланялась и ушла. Ну, вот зачем я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: "все равно, живой не вернусь!" А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залежев все на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее глаза палю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде, и завитой, румяный, галстух клетчатый, так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла! "Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!" Смеется: "а вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?" Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: "ведь уж все равно", и как окаянный воротился домой.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала: — а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять
целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю.
Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
— Сживывал! — переговорил Рогожин: — ты что знаешь? Тотчас, — продолжал он князю, — про все узнал, да и Залежев каждому встречному пошел болтать. Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. "Это я только, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду". Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: "Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари Парфена Семеныча". Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся. (Достоевский, «Идиот»)
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала: — а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять
целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю.
Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
— Сживывал! — переговорил Рогожин: — ты что знаешь? Тотчас, — продолжал он князю, — про все узнал, да и Залежев каждому встречному пошел болтать. Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. "Это я только, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду". Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: "Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари Парфена Семеныча". Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся. (Достоевский, «Идиот»)
5~8: — «Ч У М А» (~ S A P I E N T I S A T: см. эпиграф !)
6~9: — «лучшая экранизация Бесов Достоевского» (~ «Исповедь Ставрогина»)
7~8: — Р Е В А Н Ш: «Л Е Б Е Д И Н А Я П Е С Н Я» (~ Лебедев ⑦ + Лоэнгрин ⑧)
8~9: — «Г И Б Е Л Ь Б О Г О В»
(~ S A P I E N T I S A T ! + «Г Л А М У Р Н Ы Й (18+) Ф А Ш И З М»)
Ну, и последнее. Часы-куранты на Спасской башне московского Кремля на своём веку много чего вызванивали. И «Коль славен наш Господь в Сионе…», и «Марш Преображенского полка», и «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», и «Интернационал», и мелодию «Славься» из оперы «Жизнь за царя», и нынешний официальный гимн России.
Как в такой репертуар смог пробраться наш вездесущий «Августин» — трудно сказать. Вероятно, лишь по недосмотру блестящего и озабоченного важными государственными делами Петербурга XVIII века случилось так, что некоторое время над старой столицей разносилось нестареющее:
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин,
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё…
СТАРАЯ-ПРЕСТАРАЯ СКАЗКА
(«Ах, мой милый Августин…»)
Как в такой репертуар смог пробраться наш вездесущий «Августин» — трудно сказать. Вероятно, лишь по недосмотру блестящего и озабоченного важными государственными делами Петербурга XVIII века случилось так, что некоторое время над старой столицей разносилось нестареющее:
Августин, Августин,
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё…
СТАРАЯ-ПРЕСТАРАЯ СКАЗКА
(«Ах, мой милый Августин…»)
Комментариев нет:
Отправить комментарий