Не случайно в его мирочувствии всегда находил отклик пророческий дар, который он так ценил в кумирах своего пантеона — Бетховене, Вагнере, Скрябине, Ницше. Об этом нужно помнить, чтобы не думать, что четвертитоны были для Вышнеградского «техникой». Нет, это был результат определенного состояния ума, пришедшего к ясности. Сразу же были отброшены многочисленные утопические проекты, и четвертитоновая шкала осталась как наиболее реальная для воплощения. Открывшееся ему пространство он осваивал с устремленностью и осторожностью первопроходца. Сочинением, вобравшим в себя все мысли этого времени, стал «День бытия», в котором, как в зеркале, отразится все написанное композитором позже. Вдалеке виднелись новый инструмент, синтез всех искусств, храм, единство звука, цвета и числа, магическое воздействие на мир, а между двумя этими точками расположились ступени реализации.
Сизигия (др.-греч. σύ-ζῠγος — «живущий парой»).
Открытие нового имени неизбежно сопровождается некоторым беспокойством. Ожидание если не чуда, то чего-то значительного, почти неотделимо от вопроса: а не фикция ли это? Как предугадать, что скрывается за скупыми энциклопедическими строками или другими, прямо скажем, немногочисленными источниками, когда неуверенная мысль тонет в бездне еще градуированных оценочных измерений? Еще ничего не зная о художнике, мы прочно оснащены устойчивыми стереотипами-предрассудками — верными спутниками ограниченного знания. Не обошли они и композитора Ивана Александровича Вышнеградского, несмотря на то, что у нас, в лучшем случае, известно только его имя.
Помня о том, что «первое приближение» к неизвестному чаще всего грешит неадекватностью либо тенденциозностью, мы (помимо фрагмента исследования немецкого музыковеда А. Веймайера) решили предоставить читателю возможность услышать «голос» самого композитора, — в его письмах, высказываниях, последнем интервью 1977 года, с одной стороны, и в статьях 20-х годов (любезно предоставленных редакции тем же А. Веймайером), — с другой. В каждом из этих текстов отчетливо проступает контур его жизни и ордината его судьбы. Но, впрочем, по порядку...
И. А. Вышнеградский родился 4 мая 1893 года в Санкт-Петербурге. Первые уроки игры на фортепиано и композиции ему преподал отец — директор банка и композитор-любитель, опубликовавший несколько своих симфоний и симфонических поэм. Любовь к слову и письму он унаследовал от матери — Софьи Савич-Вышнеградской, лирические стихи и рассказы которой не раз служили ему литературной основой в сочинении. Занятия в консерватории у Н. Соколова — ученика Римского-Корсакова — сочетались с посещением философского факультета в университете, где, видимо, закладывались основы его будущих художественно-концепционных построений.
Далее — эпизод, ставший подлинной точкой отсчета его творческой биографии и предопределивший весь последующий путь. Это осени 1916-го и 1918-го, когда композитор «услышал» совершенно особое звуковое качество, нечто такое, что он впоследствии назовет «континуумом», «символом космического сознания», и к чему будет обращаться как к откровению. «Увидев» свое будущее, он уже осознанно воспринимал предназначенную жизнь как путь, цель и направление которого ему заранее известны. В этом есть что-то от пророческого постижения, не в религиозном, а мистическом и познавательном смысле.
Не случайно в его мирочувствии всегда находил отклик пророческий дар, который он так ценил в кумирах своего пантеона — Бетховене, Вагнере, Скрябине, Ницше. Об этом нужно помнить, чтобы не думать, что четвертитоны были для Вышнеградского «техникой». Нет, это был результат определенного состояния ума, пришедшего к ясности. Сразу же были отброшены многочисленные утопические проекты, и четвертитоновая шкала осталась как наиболее реальная для воплощения. Открывшееся ему пространство он осваивал с устремленностью и осторожностью первопроходца. Сочинением, вобравшим в себя все мысли этого времени, стал «День бытия», в котором, как в зеркале, отразится все написанное композитором позже. Вдалеке виднелись новый инструмент, синтез всех искусств, храм, единство звука, цвета и числа, магическое воздействие на мир, а между двумя этими точками расположились ступени реализации.
В 1920 году Вышнеградский отправился в Париж, увозя из России сонм замыслов и страстное желание творить. И сразу же возникли препятствия, первое из которых — «инструментальная проблема», еще долгое время преследовавшая композитора. Из равнодушного к микроинтервалике Парижа он поехал в Берлин, где в этой области интенсивно работали будущие коллеги: А. Хаба, Й. Магер, В. Мёллендорф, Р. Штайн. Споры, обсуждения, даже «съезд четвертитоновых композиторов» (!) во многом восполнили недостаток общения, но не принесли взаимопонимания. Впрочем, обстоятельства своей берлинской жизни сам Вышнеградский подробно излагает в беседе с Хуаном Альенде-Бленом. Только в 1930 году композитор получил четвертитоновый рояль, который, правда, по его словам, был «не концертоспособен». К тому же не находилось исполнителей, готовых осваивать новую нотацию и технику игры. В «инструментальном тупике» Вышнеградский пребывал вплоть до 1936 года, когда, наконец, не пришел к компромиссному решению объединенных роялей. После чего последовал первый результат — удачный концерт 1937 года, принесший интерес, внимание и новых друзей (в числе которых О. Мессиан). Время до начала 40-х годов было отмечено относительным благополучием, увы, не долгосрочным. Два «затмения» постигли композитора — война и болезнь, на время парализовавшие его творческую волю.
50-е годы были насыщенными и плодотворными: после сочинений 30-х годов — симфонии «Так говорил Заратустра», первого и второго «Симфонческих фрагментов», Второго квартета, 24-х прелюдий в 13-тоновой диатонизированной хроматике, появились новые крупные сочинения — Пять вариаций без темы и Заключение, одночастная соната для альта и двух фортепиано, Композиция для струнного квартета, четвертый «Симфонический фрагмент», Вторая симфония. Его последние десятилетия сопровождались спокойным размышлением, упорядочиванием своей гармонической системы, мыслей о музыкальной истории и собственном пути, как это происходит у итоговой черты.
С какой бы стороны ни посмотреть на этот путь — поражает его последовательность и внутренняя цельность. По сути через всю его жизнь проходит несколько «тем», открытых осенью 1916-го. Это можно было бы назвать верностью себе, только не понятно, что было определяющим в большей степени: внутренняя убежденность в правильности выбранного и единственного из возможных решения, либо замкнутость и герметичность мысли, вынужденная все-таки его эмигрантским затворничеством. Оказавшись в духовной изоляции, композитор просто не мог не остаться собой.
И здесь, чувствуя призвуки апологетичности, нетерпеливый читатель, наверное, захочет узнать: «А что за музыка у Вышнеградского?» И будет разочарован неопределенным ответом: «Трудно сказать, нет оснований для суждения, ведь у нас практически ничего не исполнялось...», кроме сыгранного однажды И. Соколовым «Etude sur le Carre magique sonore», который оставил не яркое, а скорее, смутное впечатление. Можно предположить, и иногда так кажется, что все в его судьбе было предуготовленно к тому, чтобы он стал по-настоящему крупным художником. Не хватило какого-то случайного сдвига, способного бы преобразить в калейдоскопе мыслей и идей, впечатлений и замыслов сложившийся рисунок так, чтобы сразу стало понятно: это — настоящее, здесь — дыхание таланта. И этому есть свои объяснения. Одно из них — это то, что «заложник времени», Вышнеградский отчаянно и безуспешно вырывался из его плена, разделив общую почти для всех первопроходцев судьбу: намечать направление, ошибаться... и приходить не туда. Отчасти здесь проясняется его глубокая неудовлетворенность своим положением, когда пришедшее в музыкальный мир поколение Булеза и его товарищей решительно не желало признавать в нем «революционера-новатора». Он оказался в ситуации, смоделированной В. Набоковым для одного из своих героев: «Лужин попал в то положение, в каком бывает художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых он недавно был первым...»
И все-таки почему же мы сейчас с таким интересом возвращаемся к этому имени? Помимо любопытства к неизвестному и естественного желания восстановить «мосты» через 70-летнюю пропасть к «другому берегу», остается убеждение, что здесь кроются ценности иного порядка. Ведь дело не в том, что Вышнеградскому, видимо, не удалось создать «шедевры», неподвластные времени. Ему удалось другое — это время запечатлеть. И с ним тот завораживающий образ: перекресток двух веков с его избытком нематериализовавшейся творческой энергии, безумных открытий, идей и проектов, давших жизнь «новому искусству» XX века. В эфемерных формах невоплощенного — особая пластика, свой смысл и дух. И невозможно не почувствовать в этой игре мысленного и реального, осуществленного и утопичного вольный воздух начала нового века, у истоков которого — Иван Вышнеградский со своим собственным, неповторимым слышанием и пониманием звукового мира.
Е. Польдяева (Музыкальная академия, 1992, № 2)
Комментариев нет:
Отправить комментарий