Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик...
Б а л а б а н о в у
1~2: — «И СРАТЬ НА ОДНО МЕСТО НЕ СЯДЕМ» (~ SAPIENTI SAT !)
2~3: — 1) «(ПОЛНЫЙ) ВПЕРЁД И ВЫШЕ (!)» (~ SAPIENTI SAT !)
2) «ТЫ БУДЕШЬ ЗНАТЬ, КАК ГОРЕСТЕН УСТАМ
ЧУЖОЙ ЛОМОТЬ, КАК ТРУДНО НА ЧУЖБИНЕ
СХОДИТЬ И ВОСХОДИТЬ ПО СТУПЕНЯМ»
(~ SAPIENTI SAT !)
1~4: — «ПЕНЁК: СОБАКАМ ССАТЬ» (~ SAPIENTI SAT !)
2~5: — «НЕЛЬЗЯ ПРОСТО ТАК ВЗЯТЬ И НЕ ПОДДАТЬСЯ ИСКУШЕНИЮ»
(~ SAPIENTI SAT !)
3~6: — 1) «ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ВНИЗ» (~ SAPIENTI SAT !);
2) «ПОЭМА ЛЕСТНИЦЫ» (~ SAPIENTI SAT !)
4~5: — «ВЛАСТЕЛИН КОЛЕЦ» (~ КОЛЬЦА на ④ + SAPIENTI SAT !)
5~6: — «ИКОТА: С ФЕДОТА НА ЯКОВА» (~ SAPIENTI SAT !)
4~7: — «ПОСЛЕДНИЙ ПЕНЬ» (~ SAPIENTI SAT !)
5~8: — «ИКОТА: “ТЕБЯ КТО-ТО ВСПОМИНАЕТ”» (~ SAPIENTI SAT !)
6~9: — «В И Д Е Н И Е» (~ SAPIENTI SAT !)
7~8: — «ЕЩЁ ОДНО, ПОСЛЕДНЕЕ СКАЗАНЬЕ...» (~ SAPIENTI SAT !)
8~9: — «КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ — ТОМУ ГЛАЗ ВОН.
А КТО ЗАБУДЕТ — ОБА !»
(~ ЦИКЛОП ⑨ + SAPIENTI SAT !)
Я, напримѣръ, ужасно самолюбивъ. Я мнителенъ и обидчивъ какъ горбунъ или карликъ, но право бывали со мною такiя минуты, что еслибъ случилось, что мнѣ-бы дали пощечину, то можетъ-быть я былъ-бы даже и этому радъ. Говорю серьозно: навѣрно я-бы съумѣлъ отыскать и тутъ своего рода наслажденiе, разумѣется наслажденiе отчаянiя, но въ отчаянiи-то и бываютъ самыя жгучiя наслажденiя, особенно когда ужь очень сильно сознаешь безвыходность своего положенiя. А тутъ при пощечинѣ-то — да тутъ такъ и придавитъ сознанiе о томъ въ какую мазь тебя растерли. Главное-же какъ ни раскидывай, а все таки выходитъ, что всегда я первый во всемъ виноватъ выхожу и, что всего обиднѣе, безъ вины виноватъ, и такъ сказать по законамъ природы. Потому во первыхъ виноватъ, что я умнѣе всѣхъ, которые меня окружаютъ. (Я постоянно считалъ себя умнѣе всѣхъ, которые меня окружаютъ и иногда, повѣрите-ли, даже этого совѣстился. По крайнѣй мѣрѣ я всю жизнь смотрѣлъ какъ-то въ сторону и никогда не могъ смотрѣть людямъ прямо въ глаза). Потому наконецъ виноватъ, что еслибъ и было во мнѣ великодушiе, то было бы только мнѣ-же муки больше отъ сознанiя всей его безполезности. Я вѣдь навѣрно ничего-бы не съумѣлъ сдѣлать изъ моего великодушiя: ни простить, потому что обидчикъ можетъ ударилъ меня по законамъ природы, а законовъ природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно. Наконецъ, еслибъ даже я захотѣлъ быть вовсе не великодушнымъ, а напротивъ пожелалъ-бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни въ чемъ никому-бы не могъ, потому что навѣрно не рѣшился бы что нибудь сдѣлать, еслибъ даже и могъ. Отчего не рѣшился-бы? Объ этомъ мнѣ хочется сказать два слова особо.
Вѣдь у людей, умѣющихъ за себя отомстить и вообще за себя постоять, — какъ это напримѣръ дѣлается? Вѣдь ихъ, какъ обхватитъ, положимъ, чувство мести, такъ ужь ничего больше во всемъ ихъ существѣ на это время и не останется кромѣ этого чувства. Такой господинъ такъ и претъ прямо къ цѣли, какъ взбѣсившiйся быкъ, наклонивъ внизъ рога и только развѣ стѣна его останавливаетъ. (Кстати: передъ стѣной такiе господа, т. е. непосредственные люди и дѣятели, искренно пасуютъ. Для нихъ стѣна — не отводъ, какъ напримѣръ для насъ, людей думающихъ, а слѣдственно ничего не дѣлающихъ; не предлогъ воротиться съ дороги, предлогъ, въ который нашъ братъ обыкновенно и самъ не вѣритъ, но которому всегда очень радъ. Нѣтъ, они пасуютъ со всею искренностью. Стѣна имѣетъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно-разрѣшающее и окончательное, пожалуй даже что-то мистическое... Но объ стѣнѣ послѣ.) Ну-съ, такого-то вотъ непосредственнаго человѣка я и считаю настоящимъ, нормальнымъ человѣкомъ, какимъ хотѣла его видѣть сама нѣжная мать — природа, любезно зарождая его на землѣ. Я такому человѣку до крайнѣй жолчи завидую. Онъ глупъ, я въ этомъ съ вами не спорю, но можетъ быть нормальный человѣкъ и долженъ быть глупъ, почему вы знаете? Можетъ быть это даже очень красиво. И я тѣмъ болѣе убѣжденъ въ этомъ такъ-сказать подозрѣнiи, что если, напримѣръ, взять антитезъ нормальнаго человѣка, то есть человѣка усиленно-сознающаго, вышедшаго конечно не изъ лона природы, а изъ реторты (это уже почти мистицизмъ, господа, но я подозрѣваю и это) — то этотъ ретортный человѣкъ до того иногда пасуетъ передъ своимъ антитезомъ, что самъ себя, со всѣмъ своимъ усиленнымъ сознанiемъ, добросовѣстно считаетъ за мышь, а не за человѣка. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тутъ человѣкъ, а слѣдственно…, и прочее. И главное онъ самъ, самъ вѣдь считаетъ себя за мышь; его объ этомъ никто не проситъ; а это важный пунктъ. Взглянемъ же теперь на эту мышь въ дѣйствiи. Положимъ, напримѣръ, она тоже обижена (а она почти всегда бываетъ обижена) и тоже желаетъ отомстить. Злости-то въ ней можетъ еще и больше накопится, чѣмъ въ l'hоmmе dе lа nature et dе la veritе. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тѣмъ же зломъ, можетъ еще и гаже скребется въ ней, чѣмъ въ I'hоmmе dе lа nature et dе la veritе, потому что I'hоmmе dе lа nature et dе la veritе, по своей врожденной глупости, считаетъ свое мщенье просто за просто справедливостью; а мышь, вслѣдствiе усиленнаго сознанiя, отрицаетъ тутъ справедливость. Доходитъ, наконецъ, до самаго дѣла, до самаго акта отмщенiя. Несчастная мышь, кромѣ одной первоначальной гадости, успѣла уже нагородить кругомъ себя, въ видѣ вопросовъ и сомнѣнiй, столько другихъ гадостей; къ одному вопросу подвела столько неразрѣшонныхъ вопросовъ, что поневолѣ кругомъ нея набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая изъ ея сомнѣнiй, волненiй и наконецъ изъ плевковъ, сыплющихся на нее отъ непосредственныхъ дѣятелей, предстоящихъ торжественно кругомъ въ видѣ судей и диктаторовъ и хохочущихъ надъ нею во всю здоровую глотку. Разумѣется ей остается махнуть на все своей лапкой и съ улыбкой напускного презрѣнья, которому и сама она не вѣритъ, постыдно проскользнуть въ свою щелочку. Тамъ, въ своемъ мерзкомъ, вонючемъ подпольѣ, наша обиженная, прибитая и осмѣянная, мышь немедленно погружается въ холодную, ядовитую и, главное, вѣковѣчную злость. Сорокъ лѣтъ сряду будетъ припоминать до послѣднихъ, самыхъ постыдныхъ подробностей, свою обиду и при этомъ каждый разъ прибавлять отъ себя подробности еще постыднѣйшiя, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазiей. Сама будетъ стыдиться своей фантазiи, но все-таки все припомнитъ, все переберетъ, навыдумаетъ на себя небывальщины подъ предлогомъ, что она то же могла случиться, и ничего не проститъ. Пожалуй и мстить начнетъ, но какъ нибудь урывками, мелочами, изъ-за печки, инкогнито, не вѣря ни своему праву мстить, ни успѣху своего мщенiя и зная напередъ, что отъ всѣхъ своихъ попытокъ отомстить сама выстрадаетъ во сто разъ больше того кому мститъ, а тотъ пожалуй и не почешется. На смертномъ одрѣ опять таки все припомнитъ, съ накопившимися за все время процентами и.... Но именно вотъ въ этомъ холодномъ, омерзительномъ полуотчаянiи полувѣрѣ; въ этомъ сознательномъ погребенiи самого себя за-живо съ горя, въ подпольѣ на сорокъ лѣтъ; въ этой усиленно-сознанной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положенiя; во всѣмъ этомъ ядѣ неудовлѣтворенныхъ желанiй, вошедшихъ внутрь; во всей этой лихорадкѣ колебанiй, принятыхъ на вѣки рѣшенiй и черезъ минуту опять наступающихъ раскаянiй — и заключается сокъ того страннаго наслажденiя, о которомъ я говорилъ. Оно до того тонкое, до того иногда неподдающееся сознанью, что чуть чуть ограниченные люди, или даже просто люди съ крѣпкими нервами, не поймутъ въ немъ ни единой черты. «Можетъ еще и тѣ не поймутъ, прибавите вы отъ себя осклабляясь, которые никогда не получали пощечинъ,» — и такимъ образомъ вѣжливо намекнете мнѣ, что я въ мою жизнь можетъ быть тоже испыталъ пощечину, а потому и говорю какъ знатокъ. Бьюсь объ закладъ, что вы это думаете. Но успокойтесь, господа, я не получалъ пощечинъ, хотя мнѣ совершенно все равно какъ бы вы объ этомъ ни думали. Я можетъ быть еще самъ-то жалѣю, что въ мою жизнь мало роздалъ пощечинъ. Но довольно, ни слова больше объ этой чрезвычайно для васъ интересной темѣ.
Продолжаю спокойно о людяхъ съ крѣпкими нервами, не понимающихъ извѣстной утонченности наслажденiй. Эти господа, при иныхъ казусахъ напримѣръ, хотя и ревутъ какъ быки во все горло, хоть это, положимъ, и приноситъ имъ величайшую честь, но, какъ уже сказалъ я, передъ невозможностью они тотчасъ смиряются. Невозможность — значитъ каменная стѣна? Какая каменная стѣна? Ну разумѣется законы природы, выводы естественныхъ наукъ, математика. Ужь какъ докажутъ тебѣ напримѣръ, что отъ обезьяны произошолъ, такъ ужь и нечего морщиться, принимай какъ есть. Ужь какъ докажутъ тебѣ, что въ сущности одна капелька твоего собственнаго жиру; тебѣ должна быть дороже ста тысячъ тебѣ подобныхъ и что въ этотъ результатъ разрѣшатся подконецъ всѣ такъ называемыя добродѣтели и обязанности и прочiя бредни и предразсудки, такъ ужь такъ и принимай, нечего дѣлать-то, потому дважды-два, — математика. Попробуйте возразить.
«Помилуйте, закричатъ вамъ, возставать нельзя: это дважды-два четыре! Природа васъ не спрашивается; ей дѣла нѣтъ до вашихъ желанiй, и до того нравятся-ль вамъ ея законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее такъ какъ она есть, а слѣдственно и всѣ ея результаты. Стѣна значитъ и есть стѣна... и т. д. и т. д.» Господи, Боже, да какое мнѣ дѣло до законовъ природы и ариѣметики, когда мнѣ почему-нибудь эти законы и дважды-два-четыре не нравятся? Разумѣется, я не пробью такой стѣны лбомъ, если и въ самомъ дѣлѣ силъ не будетъ пробить, но я и не примирюсь съ ней, потому только, что у меня каменная стѣна и у меня силъ не хватило.
И какъ-будто такая каменная стѣна и вправду есть успокоенiе, и вправду заключаетъ въ себѣ хоть какое-нибудь слово на миръ, единственно только потому, что она дважды-два-четыре. О нелѣпость нелѣпостей! То-ли дѣло все понимать, все сознавать, всѣ невозможности и каменныя стѣны; не примиряться ни съ одной изъ этихъ невозможностей и каменныхъ стѣнъ, если вамъ мерзитъ примиряться; дойти путемъ самыхъ неизбѣжныхъ логическихъ комбинацiй до самыхъ отвратительныхъ заключенiй на вѣчную тему о томъ, что даже и въ каменной-то стѣнѣ какъ-будто чѣмъ-то самъ виноватъ, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе невиноватъ, и вслѣдствiе этого, молча и безсильно скрежеща зубами, сладострастно замерѣть въ инерцiи, мечтая о томъ, что даже и злиться выходитъ тебѣ не на кого; что предмета не находится, а можетъ быть и никогда не найдется, что тутъ подмѣнъ, подтасовка, шулерство, что тутъ просто бурда, — неизвѣстно что и неизвѣстно кто, но несмотря на всѣ эти неизвѣстности и подтасовки у васъ все-таки болитъ, и чѣмъ больше вамъ неизвѣстно, тѣмъ больше болитъ!
Ѳ. М. Достоевскiй, «Записки изъ подполья»
Вѣдь у людей, умѣющихъ за себя отомстить и вообще за себя постоять, — какъ это напримѣръ дѣлается? Вѣдь ихъ, какъ обхватитъ, положимъ, чувство мести, такъ ужь ничего больше во всемъ ихъ существѣ на это время и не останется кромѣ этого чувства. Такой господинъ такъ и претъ прямо къ цѣли, какъ взбѣсившiйся быкъ, наклонивъ внизъ рога и только развѣ стѣна его останавливаетъ. (Кстати: передъ стѣной такiе господа, т. е. непосредственные люди и дѣятели, искренно пасуютъ. Для нихъ стѣна — не отводъ, какъ напримѣръ для насъ, людей думающихъ, а слѣдственно ничего не дѣлающихъ; не предлогъ воротиться съ дороги, предлогъ, въ который нашъ братъ обыкновенно и самъ не вѣритъ, но которому всегда очень радъ. Нѣтъ, они пасуютъ со всею искренностью. Стѣна имѣетъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно-разрѣшающее и окончательное, пожалуй даже что-то мистическое... Но объ стѣнѣ послѣ.) Ну-съ, такого-то вотъ непосредственнаго человѣка я и считаю настоящимъ, нормальнымъ человѣкомъ, какимъ хотѣла его видѣть сама нѣжная мать — природа, любезно зарождая его на землѣ. Я такому человѣку до крайнѣй жолчи завидую. Онъ глупъ, я въ этомъ съ вами не спорю, но можетъ быть нормальный человѣкъ и долженъ быть глупъ, почему вы знаете? Можетъ быть это даже очень красиво. И я тѣмъ болѣе убѣжденъ въ этомъ такъ-сказать подозрѣнiи, что если, напримѣръ, взять антитезъ нормальнаго человѣка, то есть человѣка усиленно-сознающаго, вышедшаго конечно не изъ лона природы, а изъ реторты (это уже почти мистицизмъ, господа, но я подозрѣваю и это) — то этотъ ретортный человѣкъ до того иногда пасуетъ передъ своимъ антитезомъ, что самъ себя, со всѣмъ своимъ усиленнымъ сознанiемъ, добросовѣстно считаетъ за мышь, а не за человѣка. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тутъ человѣкъ, а слѣдственно…, и прочее. И главное онъ самъ, самъ вѣдь считаетъ себя за мышь; его объ этомъ никто не проситъ; а это важный пунктъ. Взглянемъ же теперь на эту мышь въ дѣйствiи. Положимъ, напримѣръ, она тоже обижена (а она почти всегда бываетъ обижена) и тоже желаетъ отомстить. Злости-то въ ней можетъ еще и больше накопится, чѣмъ въ l'hоmmе dе lа nature et dе la veritе. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тѣмъ же зломъ, можетъ еще и гаже скребется въ ней, чѣмъ въ I'hоmmе dе lа nature et dе la veritе, потому что I'hоmmе dе lа nature et dе la veritе, по своей врожденной глупости, считаетъ свое мщенье просто за просто справедливостью; а мышь, вслѣдствiе усиленнаго сознанiя, отрицаетъ тутъ справедливость. Доходитъ, наконецъ, до самаго дѣла, до самаго акта отмщенiя. Несчастная мышь, кромѣ одной первоначальной гадости, успѣла уже нагородить кругомъ себя, въ видѣ вопросовъ и сомнѣнiй, столько другихъ гадостей; къ одному вопросу подвела столько неразрѣшонныхъ вопросовъ, что поневолѣ кругомъ нея набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая изъ ея сомнѣнiй, волненiй и наконецъ изъ плевковъ, сыплющихся на нее отъ непосредственныхъ дѣятелей, предстоящихъ торжественно кругомъ въ видѣ судей и диктаторовъ и хохочущихъ надъ нею во всю здоровую глотку. Разумѣется ей остается махнуть на все своей лапкой и съ улыбкой напускного презрѣнья, которому и сама она не вѣритъ, постыдно проскользнуть въ свою щелочку. Тамъ, въ своемъ мерзкомъ, вонючемъ подпольѣ, наша обиженная, прибитая и осмѣянная, мышь немедленно погружается въ холодную, ядовитую и, главное, вѣковѣчную злость. Сорокъ лѣтъ сряду будетъ припоминать до послѣднихъ, самыхъ постыдныхъ подробностей, свою обиду и при этомъ каждый разъ прибавлять отъ себя подробности еще постыднѣйшiя, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазiей. Сама будетъ стыдиться своей фантазiи, но все-таки все припомнитъ, все переберетъ, навыдумаетъ на себя небывальщины подъ предлогомъ, что она то же могла случиться, и ничего не проститъ. Пожалуй и мстить начнетъ, но какъ нибудь урывками, мелочами, изъ-за печки, инкогнито, не вѣря ни своему праву мстить, ни успѣху своего мщенiя и зная напередъ, что отъ всѣхъ своихъ попытокъ отомстить сама выстрадаетъ во сто разъ больше того кому мститъ, а тотъ пожалуй и не почешется. На смертномъ одрѣ опять таки все припомнитъ, съ накопившимися за все время процентами и.... Но именно вотъ въ этомъ холодномъ, омерзительномъ полуотчаянiи полувѣрѣ; въ этомъ сознательномъ погребенiи самого себя за-живо съ горя, въ подпольѣ на сорокъ лѣтъ; въ этой усиленно-сознанной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положенiя; во всѣмъ этомъ ядѣ неудовлѣтворенныхъ желанiй, вошедшихъ внутрь; во всей этой лихорадкѣ колебанiй, принятыхъ на вѣки рѣшенiй и черезъ минуту опять наступающихъ раскаянiй — и заключается сокъ того страннаго наслажденiя, о которомъ я говорилъ. Оно до того тонкое, до того иногда неподдающееся сознанью, что чуть чуть ограниченные люди, или даже просто люди съ крѣпкими нервами, не поймутъ въ немъ ни единой черты. «Можетъ еще и тѣ не поймутъ, прибавите вы отъ себя осклабляясь, которые никогда не получали пощечинъ,» — и такимъ образомъ вѣжливо намекнете мнѣ, что я въ мою жизнь можетъ быть тоже испыталъ пощечину, а потому и говорю какъ знатокъ. Бьюсь объ закладъ, что вы это думаете. Но успокойтесь, господа, я не получалъ пощечинъ, хотя мнѣ совершенно все равно какъ бы вы объ этомъ ни думали. Я можетъ быть еще самъ-то жалѣю, что въ мою жизнь мало роздалъ пощечинъ. Но довольно, ни слова больше объ этой чрезвычайно для васъ интересной темѣ.
Продолжаю спокойно о людяхъ съ крѣпкими нервами, не понимающихъ извѣстной утонченности наслажденiй. Эти господа, при иныхъ казусахъ напримѣръ, хотя и ревутъ какъ быки во все горло, хоть это, положимъ, и приноситъ имъ величайшую честь, но, какъ уже сказалъ я, передъ невозможностью они тотчасъ смиряются. Невозможность — значитъ каменная стѣна? Какая каменная стѣна? Ну разумѣется законы природы, выводы естественныхъ наукъ, математика. Ужь какъ докажутъ тебѣ напримѣръ, что отъ обезьяны произошолъ, такъ ужь и нечего морщиться, принимай какъ есть. Ужь какъ докажутъ тебѣ, что въ сущности одна капелька твоего собственнаго жиру; тебѣ должна быть дороже ста тысячъ тебѣ подобныхъ и что въ этотъ результатъ разрѣшатся подконецъ всѣ такъ называемыя добродѣтели и обязанности и прочiя бредни и предразсудки, такъ ужь такъ и принимай, нечего дѣлать-то, потому дважды-два, — математика. Попробуйте возразить.
«Помилуйте, закричатъ вамъ, возставать нельзя: это дважды-два четыре! Природа васъ не спрашивается; ей дѣла нѣтъ до вашихъ желанiй, и до того нравятся-ль вамъ ея законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее такъ какъ она есть, а слѣдственно и всѣ ея результаты. Стѣна значитъ и есть стѣна... и т. д. и т. д.» Господи, Боже, да какое мнѣ дѣло до законовъ природы и ариѣметики, когда мнѣ почему-нибудь эти законы и дважды-два-четыре не нравятся? Разумѣется, я не пробью такой стѣны лбомъ, если и въ самомъ дѣлѣ силъ не будетъ пробить, но я и не примирюсь съ ней, потому только, что у меня каменная стѣна и у меня силъ не хватило.
И какъ-будто такая каменная стѣна и вправду есть успокоенiе, и вправду заключаетъ въ себѣ хоть какое-нибудь слово на миръ, единственно только потому, что она дважды-два-четыре. О нелѣпость нелѣпостей! То-ли дѣло все понимать, все сознавать, всѣ невозможности и каменныя стѣны; не примиряться ни съ одной изъ этихъ невозможностей и каменныхъ стѣнъ, если вамъ мерзитъ примиряться; дойти путемъ самыхъ неизбѣжныхъ логическихъ комбинацiй до самыхъ отвратительныхъ заключенiй на вѣчную тему о томъ, что даже и въ каменной-то стѣнѣ какъ-будто чѣмъ-то самъ виноватъ, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе невиноватъ, и вслѣдствiе этого, молча и безсильно скрежеща зубами, сладострастно замерѣть въ инерцiи, мечтая о томъ, что даже и злиться выходитъ тебѣ не на кого; что предмета не находится, а можетъ быть и никогда не найдется, что тутъ подмѣнъ, подтасовка, шулерство, что тутъ просто бурда, — неизвѣстно что и неизвѣстно кто, но несмотря на всѣ эти неизвѣстности и подтасовки у васъ все-таки болитъ, и чѣмъ больше вамъ неизвѣстно, тѣмъ больше болитъ!
Ѳ. М. Достоевскiй, «Записки изъ подполья»
Комментариев нет:
Отправить комментарий