МУМУ. Судный день — Java Игра на телефон
Читали Муму? А ведь на самом деле было там все по-другому.... Не так как в книжке написал Уважаемый товарисч Тургенев. Уверен что Вы и не догадываетесь, что Герасим-то жил неподалеку от ЧАЭС и был вовсе не дворником, а охотником за артефактами. А собачка МУМУ, которая представлена безобиной, была клонирована как овечка Долли, только числом в мильенмильенов тысяч экземпляров. Затаились они на дне Припяти, как гайцы в кустах, и ждали добычу.... М.У.М.У. откроет Вам глаза на все подробности этой трагичной истории. Представьте — атомная станция в огне, одинокая ветхая лодка по середине речушки, которую атакуют со всех сторон аццкие существа! Всем кто желает присоединиться выдается инвентарь — весло)), так же предоставляется возможность быть упортребленным прожорливой толпой милых собачек
Скачать игру для телефона:
JAR - 240x320: Скачать бесплатно игру на телефон[454.06Kb]
Читали Муму? А ведь на самом деле было там все по-другому.... Не так как в книжке написал Уважаемый товарисч Тургенев. Уверен что Вы и не догадываетесь, что Герасим-то жил неподалеку от ЧАЭС и был вовсе не дворником, а охотником за артефактами. А собачка МУМУ, которая представлена безобиной, была клонирована как овечка Долли, только числом в мильенмильенов тысяч экземпляров. Затаились они на дне Припяти, как гайцы в кустах, и ждали добычу.... М.У.М.У. откроет Вам глаза на все подробности этой трагичной истории. Представьте — атомная станция в огне, одинокая ветхая лодка по середине речушки, которую атакуют со всех сторон аццкие существа! Всем кто желает присоединиться выдается инвентарь — весло)), так же предоставляется возможность быть упортребленным прожорливой толпой милых собачек
Скачать игру для телефона:
JAR - 240x320: Скачать бесплатно игру на телефон[454.06Kb]
1~2: — "30 сребреников" (~ золотник ②)
2~3: — «Я только попробовать хотел.» (~ проба ②)
«Это не я убил», — прошептал Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
Когда читаешь эти строчки об убийце, похожем на испуганного ребенка, застигнутого на месте преступления, вдруг ужасает мысль: как же так? убийца — ребенок?
И кого он убил?
Он «бросился на Лизавету с топором: губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь бояться…».
Ребенок убивает ребенка? Дитя — детоубийца?
И кому он в этом признается?
Соне с детским лицом Лизаветы, с ее таким же детским ужасом, который «вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой» (подчеркивает Достоевский).
«Он ее нечаянно убил», — скажет Раскольников о себе в третьем лице Соне. «Нечаянно» — какое детское слово. И «он» — тоже по-детски сказано. Так ведь именно дети и оправдываются…
Ребенок-убийца признается ребенку, которого он тоже мог — должен был — убить. Девочке, ставшей блудницей, чтобы спасти детей же от голода.
«Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги».
Убийца и блудница — дети.
Страшно и физически больно додумывать эти мысли. Не можешь, не хочешь в это поверить. Хочешь поверить в другое: «Это не я убил».
Вот Раскольников идет на «пробу»: «Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно?.. Так, ради фантазии себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»
«Слушай, — говорит он Соне, — когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!»
«И убили! Убили!» — восклицает Соня.
«Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» — будто хотел «поиграть» в Наполеоны…
И вдруг вспоминаешь, как много детей в романе.
Те, о которых Раскольников говорит Соне: «Неужели не видела ты здесь детей по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети — образ Христов: “Сих есть Царствие Божие”. Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…»
Мармеладовские дети, которых обезумевшая мать заставляет петь и плясать на улице: «Леня! Коля! ручки в боки, скорей, скорей, глиссе-глиссе, па-де-баск!»
Миколка, «дитя несовершеннолетнее».
Пьяная девочка на бульваре.
Еще одна — девочка-утопленница из жизни и сна Свидригайлова.
И еще одна, из его же сна, — пятилетняя, с лицом камелии с огненным, бесстыдным взглядом, заставившая даже его, Свидригайлова, в настоящем ужасе прошептать: «Как, пятилетняя… это… что же это такое?»
«Сих есть Царствие Божие… Будьте, как дети…»
И процентщица когда-то была ребенок. Не от рождения же она «вошь»?
И у Лужина было ведь детство.
А у Свидригайлова?
И снова реальность кажется бредом, а бред — реальностью.
И вдруг на мгновение кажется, будто весь роман населен, перенаселен детьми, одними детьми. И все, что там делается, делается ими. И все это делается с ними.
«Они будущее человечество…»
Да ведают ли они, что творят?!
Теория Раскольникова детоубийственна, но создатель ее — сам дитя.
И даже в последних снах его видишь вдруг всеобщую детскую, детоубийственную войну, кровавую «игру».
«Я только попробовать сходил…» Какое опять детское слово — «попробовать», самооправдательное детское слово.
Неужели «трихины» проникли и в детей? Неужели «моровая язва» — это и детская болезнь? Абсолютная безысходность?
Но Свидригайлову снится все-таки не свое детство. Он уже и во сне не может увидеть себя ребенком. Ему снится детство чужое, загубленное им, и еще одно — такое, которое именно ему и нужно было увидеть: это он и получил то, чего сам хотел.
Но есть Раскольников, видящий себя в первом сне своем мальчиком, на глазах которого пьяные, озверелые мужики забивают лошадь.
Есть мальчик из сна, пытающийся спасти себя, взрослого, наяву.
Есть Поленька, обнимающая Раскольникова.
Раскольников, прощающийся с матерью: «Маменька, что бы ни случилось, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь?»
И она отвечает так, как может ответить только мать: «Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь? Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню».
Достоевский пишет здесь: «Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали…» И мать говорит ему: «Вот ты теперь такой же, как был маленький…» А потом спрашивает его в последней отчаянной надежде, спрашивает, зная, предчувствуя самый страшный для нее ответ: «Не навек? Ведь еще не навек?..»
И вдруг вспоминаешь, как вообще много детей в книгах, в сердце Достоевского.
Юрий Карякин, «Достоевский и Апокалипсис»
Когда читаешь эти строчки об убийце, похожем на испуганного ребенка, застигнутого на месте преступления, вдруг ужасает мысль: как же так? убийца — ребенок?
И кого он убил?
Он «бросился на Лизавету с топором: губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь бояться…».
Ребенок убивает ребенка? Дитя — детоубийца?
И кому он в этом признается?
Соне с детским лицом Лизаветы, с ее таким же детским ужасом, который «вдруг сообщился и ему: точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть на нее, и почти даже с тою же детскою улыбкой» (подчеркивает Достоевский).
«Он ее нечаянно убил», — скажет Раскольников о себе в третьем лице Соне. «Нечаянно» — какое детское слово. И «он» — тоже по-детски сказано. Так ведь именно дети и оправдываются…
Ребенок-убийца признается ребенку, которого он тоже мог — должен был — убить. Девочке, ставшей блудницей, чтобы спасти детей же от голода.
«Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги».
Убийца и блудница — дети.
Страшно и физически больно додумывать эти мысли. Не можешь, не хочешь в это поверить. Хочешь поверить в другое: «Это не я убил».
Вот Раскольников идет на «пробу»: «Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно?.. Так, ради фантазии себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»
«Слушай, — говорит он Соне, — когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!»
«И убили! Убили!» — восклицает Соня.
«Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…» — будто хотел «поиграть» в Наполеоны…
И вдруг вспоминаешь, как много детей в романе.
Те, о которых Раскольников говорит Соне: «Неужели не видела ты здесь детей по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети — образ Христов: “Сих есть Царствие Божие”. Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…»
Мармеладовские дети, которых обезумевшая мать заставляет петь и плясать на улице: «Леня! Коля! ручки в боки, скорей, скорей, глиссе-глиссе, па-де-баск!»
Миколка, «дитя несовершеннолетнее».
Пьяная девочка на бульваре.
Еще одна — девочка-утопленница из жизни и сна Свидригайлова.
И еще одна, из его же сна, — пятилетняя, с лицом камелии с огненным, бесстыдным взглядом, заставившая даже его, Свидригайлова, в настоящем ужасе прошептать: «Как, пятилетняя… это… что же это такое?»
«Сих есть Царствие Божие… Будьте, как дети…»
И процентщица когда-то была ребенок. Не от рождения же она «вошь»?
И у Лужина было ведь детство.
А у Свидригайлова?
И снова реальность кажется бредом, а бред — реальностью.
И вдруг на мгновение кажется, будто весь роман населен, перенаселен детьми, одними детьми. И все, что там делается, делается ими. И все это делается с ними.
«Они будущее человечество…»
Да ведают ли они, что творят?!
Теория Раскольникова детоубийственна, но создатель ее — сам дитя.
И даже в последних снах его видишь вдруг всеобщую детскую, детоубийственную войну, кровавую «игру».
«Я только попробовать сходил…» Какое опять детское слово — «попробовать», самооправдательное детское слово.
Неужели «трихины» проникли и в детей? Неужели «моровая язва» — это и детская болезнь? Абсолютная безысходность?
Но Свидригайлову снится все-таки не свое детство. Он уже и во сне не может увидеть себя ребенком. Ему снится детство чужое, загубленное им, и еще одно — такое, которое именно ему и нужно было увидеть: это он и получил то, чего сам хотел.
Но есть Раскольников, видящий себя в первом сне своем мальчиком, на глазах которого пьяные, озверелые мужики забивают лошадь.
Есть мальчик из сна, пытающийся спасти себя, взрослого, наяву.
Есть Поленька, обнимающая Раскольникова.
Раскольников, прощающийся с матерью: «Маменька, что бы ни случилось, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь?»
И она отвечает так, как может ответить только мать: «Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом спрашивать можешь? Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню».
Достоевский пишет здесь: «Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали…» И мать говорит ему: «Вот ты теперь такой же, как был маленький…» А потом спрашивает его в последней отчаянной надежде, спрашивает, зная, предчувствуя самый страшный для нее ответ: «Не навек? Ведь еще не навек?..»
И вдруг вспоминаешь, как вообще много детей в книгах, в сердце Достоевского.
Юрий Карякин, «Достоевский и Апокалипсис»
1~4: — ж а д н о с т ь
2~5: — "Мал золотник, да дорог !"
3~6: — "Тварь ли я дрожащая, или право имею ?"
4~5: — Перевод (с говяжьего): «Москва от копеечной свечки (свечи) сгорела.»
5~6: — "мальчик-с-пальчик"
4~7: — «Муму». Перевод с говяжьего. (~ см. эпиграф !)
5~8: — Перевод (с говяжьего): «За копейку жид удавился.» (~ «300 пословиц и поговорок Русского Народа»)
6~9: — "детская игрушка" (~ Ёлочная игрушка "Столыпинский вагон" 16 тонн. Конец 1930-х гг. ⑨)
7~8: — "... и теперь живее всех живых !"
И все обманывают его, даже животные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьёт её палкой — она лижет ему ноги и смотрит в глаза, как дочь. Он убил эту собаку, глубоко зарыл её и даже заложил большим камнем, но кто знает? Может быть, оттого, что он её убил, она стала ещё более живою и теперь не лежит в яме, а весело бегает с другими собаками.
Все весело смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щуря свой живой и насмешливый глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдёт её непременно и непременно убьёт, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иуды смеялись ещё больше.
Леонид Андреев, «Иуда Искариот»
Все весело смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался, щуря свой живой и насмешливый глаз, и тут же, с тою же улыбкой сознавался, что немного солгал: собаки этой он не убивал. Но он найдёт её непременно и непременно убьёт, потому что не желает быть обманутым. И от этих слов Иуды смеялись ещё больше.
Леонид Андреев, «Иуда Искариот»
8~9: — "столыпинский галстук" (~ "столыпинский вагон" ⑨)
к л и к а б е л ь н о : ⇒ «300 пословиц и поговорок Русского Народа»
Шестнадцать тонн, умри, но дай,
Всю жизнь работай — весь век страдай.
Но помни, дружище, что в день похорон
Тебе мы сыграем 16 тонн
-----------------------------
Говорят, из глины всех создал бог,
Шахтёр-забойщик есть плоть и кровь.
Плоть и кровь, под кожей кость,
Слаб мозгами, зато крепок торс.
Ты шестнадцать тонн дал на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр в небо не зовёт меня,
Ведь душу в лавке я заложил навсегда.
Мне известно с детства, кем родился я,
Кайло в руки дали, шахта ждёт меня.
В день шестнадцать тонн срубил угля,
А десятник крикнул мне: «Хреново, бля!»
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
В дождь и холод утром появился я,
Забияка и драчун все зовут меня,
В джунглях ведь я вырос и не знал я воспитанья,
Женщин нет на свете, чтоб построить меня.
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
Как увидишь, что иду, сторонись меня,
А кто не успел, то тому труба!
Кулак, как гиря, с ночи не допил,
Расправляюсь походя с тем, кто мне не мил.
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
Всю жизнь работай — весь век страдай.
Но помни, дружище, что в день похорон
Тебе мы сыграем 16 тонн
-----------------------------
Говорят, из глины всех создал бог,
Шахтёр-забойщик есть плоть и кровь.
Плоть и кровь, под кожей кость,
Слаб мозгами, зато крепок торс.
Ты шестнадцать тонн дал на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр в небо не зовёт меня,
Ведь душу в лавке я заложил навсегда.
Мне известно с детства, кем родился я,
Кайло в руки дали, шахта ждёт меня.
В день шестнадцать тонн срубил угля,
А десятник крикнул мне: «Хреново, бля!»
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
В дождь и холод утром появился я,
Забияка и драчун все зовут меня,
В джунглях ведь я вырос и не знал я воспитанья,
Женщин нет на свете, чтоб построить меня.
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
Как увидишь, что иду, сторонись меня,
А кто не успел, то тому труба!
Кулак, как гиря, с ночи не допил,
Расправляюсь походя с тем, кто мне не мил.
Ты шестнадцать тонн дай на гора!
В поту день прожил, но глубже в долгах.
Святой Пётр меня в небо не зовёт, ведь я
Заложил душу в лавке навсегда.
