«ЯВЛЕНЬЕ ДОСТОЕВСКОГО НАРОДУ»
(к л и к а б е л ь н о !)
(к л и к а б е л ь н о !)
Иван Петрович грохнулся в обморок:
Только г-жа Имлиева начала свой рассказ о происходившем с её непосредственным участием сеансе, лицо Ивана Петровича покрылось будто бисером, мелкой испариной и сделалось бледно. Он встал с своего места и подошёл к окну, но растворить створку не решился, и так и стоял, отвернувшись и точно рассматривая что-то на улице, внизу. Он весь дрожал и чувствовал, что будет ещё хуже. На минутку ему почудилось, будто внизу, в улице, мимо дома прошла, отстукивая тростью шаги по тротуару, знакомая какая-то фигура. "Покойники по улицам хо-дят...", ― прошептал Иван Петрович, следя за удаляющейся из виду фигурой. Он прижался лицом к прохладному стеклу и услыхал, как за его спиной, с восторженностью свидетеля и с ноткою таинственности в голосе произнесены были Мастридией Автономовной Имлиевой жутчайшие из слышанных им когда-либо слов:
― ... Дух, точно на исповеди, в каком-нибудь храме и какому-нибудь священнику, святому человеку, признался в совершении его вместилищем ― вместилищем самого гнусного порока, кошмарного преступления, совращения...
Иван Петрович испустил жуткий крик и рухнул, как стоял, во весь рост ― навзничь.
Ликушин, «День нищих»
Олег Ликушин, оставив невразумительную записку, уехал в деревню:
¿Aspirar al cielo? No; ¡al reino de Dios! Y a todas horas, día tras día, alza por miles de bocas nuestro pueblo está plegaria a nuestro Padre que está en los cielos: ¡venga a nos en tu reino! “¡Venga a nos en tu reino!” y no “llévanos a tu reino”; es el reino de Dios el que ha de bajar a la tierra, i no ir la tierra al reino de Dios, pues este reino ha de ser reino de vivos y no de muertos. Y ese reino cuyo advenimiento pedimos a diario, tenemos que crearlo, y no con oraciones sólo; con lucha...
Перевод (с испанского): «Стремиться к небу? Нет, к обретению Царства Божия! И ежечасно, день за днем, из тысяч уст нашего народа слышится мольба к Отцу нашему на небесах: “Да придет Царствие Твое! Да придет Царствие Твое!”, а не “Возьми нас в Свое Царствие”; Царство Божие должно сойти на землю, а не земля достигнуть Царства Божия, потому что это Царствие должно быть царством живых, а не мертвых. Царствие, о наступлении которого мы молим ежедневно, мы сами должны создать, и не только молитвами, но и борьбой…»
Автор: Мигель де Унамуно.
Текст: Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объясненное и комментированное Мигелем де Унамуно.
Не суть, как я осмеливаюсь думать. Не суть.
Хотя обо всём этом (и о многом другом, сопутствующем) можно рассуждать самозабвенно и/или до самозабвения. И то: есть до небес превозносимые артисты, упоённые сценой, кадром и микрофоном (и публикой); есть писатели, повелевающие азбукой, синтаксисом и читателем; есть другие, гордо живущие напророченными Энди Уорхолом пятнадцатью минутами всехней «славы»… Но клавиатор — разве он из них и с ними, разве он «плоть от плоти», а не отшельник и изгой?
Нет, дамоспода, решительное нет. Вернее, так — он, этот вымышленный мною клавиатор, ни «да» и ни «нет», он — всего лишь вопрошание, которое по определению больше всякого (и даже невозможного по невероятности) ответа. Этот глупый клавиатор искренне верует, что человек до тех пор человек, пока не ободняет в практике и ремесле ответствований, пока хоть малая вопросительная загогулина язвит его душу, не желающую тихенько улечься в прокрустово ложе «0-1-0-1-0-1…»
И выходит глупец к краешку обрыва и шепчет — как бы сам для себя и сам себе, а с собою — неминуемо — Ангелу, его дурака хранящему:
Лю-ди — какое всё-таки странное это слово! Вот ей-ей — «китайщиной» отдаёт, и именно ведь слово тут корень, потому сами-то люди — скорее призраки, чем подлинно существа, очарованные узники, что заключены в речь подобно гомункулу, запертому в колбе алхимического сткла, хрупкого точно истлевшая плоть, и вязкого точно мечта о вечности.
Говорить о прошлом как о настоящем умеют сказочники; их любят дети и безъязыкие мечтатели. Говорят о прошлом как о прошедшем мемуаристы и историки; эти, крепко схваченные реальностью бытия как факта, не имели случая сочинить вдохновенную сказку, где грань между вымыслом и фактом более чем условна — её нет. *
О прошлом как о будущем, резко выпрямив склонение на времена, вещуют пророки, одною ногою стоящие на кромке преисподней, другой — посреди Рая; для них жизнь как смерть, смерть как жизнь, и они не вполне уже люди, а, скорее, сказка и дальнее припоминание о человеках, ангельские голоса в пустыне, отбросившие густую тень ужасающих воображение текстов.
Лю-ди — какое, всё-таки, это странное слово, ради которого, собственно, весь мiр пошол, а с ним и настоящий сыр-бор (куда денешься) развернулся…
* Позднее, по факту клавиации настоящего текстика (именно — текстика) не без некоторого удивления наткнулся я (в одной неглупой книжке) на упоминание о том, что русский философ Семён Франк метафорировал нашевсёлого Пушкина как «само бытие, обретшее голос». Странным мне показалось столь странное для философа и религиозного мыслителя (научный факт) определение: человеку верующему доподлинно известно, что Бытие со Слова, то есть с «голоса» как бы и началось; оно, правду говоря, и есть — Голос. В Пушкине же, если поверить господину Франку, Голос наконец «обрёл себя», что, как ни крути педаль, а со всех сторон перебор и недолёт.
Ну да Бог с ним, с Франком: люди, они и не такое, случалось, из любви к Слову отчебучивали. Потому — не суть. А суть, наверное и всё-таки в том, что y ese reino cuyo advenimiento pedimos a diario, tenemos que crearlo, y no con oraciones sólo; con lucha... con lucha... con lucha...
Словом, странное это слово — лю-ди.
Только г-жа Имлиева начала свой рассказ о происходившем с её непосредственным участием сеансе, лицо Ивана Петровича покрылось будто бисером, мелкой испариной и сделалось бледно. Он встал с своего места и подошёл к окну, но растворить створку не решился, и так и стоял, отвернувшись и точно рассматривая что-то на улице, внизу. Он весь дрожал и чувствовал, что будет ещё хуже. На минутку ему почудилось, будто внизу, в улице, мимо дома прошла, отстукивая тростью шаги по тротуару, знакомая какая-то фигура. "Покойники по улицам хо-дят...", ― прошептал Иван Петрович, следя за удаляющейся из виду фигурой. Он прижался лицом к прохладному стеклу и услыхал, как за его спиной, с восторженностью свидетеля и с ноткою таинственности в голосе произнесены были Мастридией Автономовной Имлиевой жутчайшие из слышанных им когда-либо слов:
― ... Дух, точно на исповеди, в каком-нибудь храме и какому-нибудь священнику, святому человеку, признался в совершении его вместилищем ― вместилищем самого гнусного порока, кошмарного преступления, совращения...
Иван Петрович испустил жуткий крик и рухнул, как стоял, во весь рост ― навзничь.
Ликушин, «День нищих»
Олег Ликушин, оставив невразумительную записку, уехал в деревню:
¿Aspirar al cielo? No; ¡al reino de Dios! Y a todas horas, día tras día, alza por miles de bocas nuestro pueblo está plegaria a nuestro Padre que está en los cielos: ¡venga a nos en tu reino! “¡Venga a nos en tu reino!” y no “llévanos a tu reino”; es el reino de Dios el que ha de bajar a la tierra, i no ir la tierra al reino de Dios, pues este reino ha de ser reino de vivos y no de muertos. Y ese reino cuyo advenimiento pedimos a diario, tenemos que crearlo, y no con oraciones sólo; con lucha...
Перевод (с испанского): «Стремиться к небу? Нет, к обретению Царства Божия! И ежечасно, день за днем, из тысяч уст нашего народа слышится мольба к Отцу нашему на небесах: “Да придет Царствие Твое! Да придет Царствие Твое!”, а не “Возьми нас в Свое Царствие”; Царство Божие должно сойти на землю, а не земля достигнуть Царства Божия, потому что это Царствие должно быть царством живых, а не мертвых. Царствие, о наступлении которого мы молим ежедневно, мы сами должны создать, и не только молитвами, но и борьбой…»
Автор: Мигель де Унамуно.
Текст: Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объясненное и комментированное Мигелем де Унамуно.
Не суть, как я осмеливаюсь думать. Не суть.
Хотя обо всём этом (и о многом другом, сопутствующем) можно рассуждать самозабвенно и/или до самозабвения. И то: есть до небес превозносимые артисты, упоённые сценой, кадром и микрофоном (и публикой); есть писатели, повелевающие азбукой, синтаксисом и читателем; есть другие, гордо живущие напророченными Энди Уорхолом пятнадцатью минутами всехней «славы»… Но клавиатор — разве он из них и с ними, разве он «плоть от плоти», а не отшельник и изгой?
Нет, дамоспода, решительное нет. Вернее, так — он, этот вымышленный мною клавиатор, ни «да» и ни «нет», он — всего лишь вопрошание, которое по определению больше всякого (и даже невозможного по невероятности) ответа. Этот глупый клавиатор искренне верует, что человек до тех пор человек, пока не ободняет в практике и ремесле ответствований, пока хоть малая вопросительная загогулина язвит его душу, не желающую тихенько улечься в прокрустово ложе «0-1-0-1-0-1…»
И выходит глупец к краешку обрыва и шепчет — как бы сам для себя и сам себе, а с собою — неминуемо — Ангелу, его дурака хранящему:
Лю-ди — какое всё-таки странное это слово! Вот ей-ей — «китайщиной» отдаёт, и именно ведь слово тут корень, потому сами-то люди — скорее призраки, чем подлинно существа, очарованные узники, что заключены в речь подобно гомункулу, запертому в колбе алхимического сткла, хрупкого точно истлевшая плоть, и вязкого точно мечта о вечности.
Говорить о прошлом как о настоящем умеют сказочники; их любят дети и безъязыкие мечтатели. Говорят о прошлом как о прошедшем мемуаристы и историки; эти, крепко схваченные реальностью бытия как факта, не имели случая сочинить вдохновенную сказку, где грань между вымыслом и фактом более чем условна — её нет. *
О прошлом как о будущем, резко выпрямив склонение на времена, вещуют пророки, одною ногою стоящие на кромке преисподней, другой — посреди Рая; для них жизнь как смерть, смерть как жизнь, и они не вполне уже люди, а, скорее, сказка и дальнее припоминание о человеках, ангельские голоса в пустыне, отбросившие густую тень ужасающих воображение текстов.
Лю-ди — какое, всё-таки, это странное слово, ради которого, собственно, весь мiр пошол, а с ним и настоящий сыр-бор (куда денешься) развернулся…
* Позднее, по факту клавиации настоящего текстика (именно — текстика) не без некоторого удивления наткнулся я (в одной неглупой книжке) на упоминание о том, что русский философ Семён Франк метафорировал нашевсёлого Пушкина как «само бытие, обретшее голос». Странным мне показалось столь странное для философа и религиозного мыслителя (научный факт) определение: человеку верующему доподлинно известно, что Бытие со Слова, то есть с «голоса» как бы и началось; оно, правду говоря, и есть — Голос. В Пушкине же, если поверить господину Франку, Голос наконец «обрёл себя», что, как ни крути педаль, а со всех сторон перебор и недолёт.
Ну да Бог с ним, с Франком: люди, они и не такое, случалось, из любви к Слову отчебучивали. Потому — не суть. А суть, наверное и всё-таки в том, что y ese reino cuyo advenimiento pedimos a diario, tenemos que crearlo, y no con oraciones sólo; con lucha... con lucha... con lucha...
Словом, странное это слово — лю-ди.
к л и к а б е л ь н ы !
Г-на Неврозова, если неправильно сочтут, посадят, наконец, в дурку...
А настоящий сумасшедший назовёт, наконец, все вещи своими именами:
СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ ЕСТЬ ДЕНЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО ТОРЖЕСТВА! В РОССИИ ЕСТЬ КОРОЛЬ. ОН ОТЫСКАЛСЯ. ЭТОТ КОРОЛЬ МЫ. ИМЕННО ТОЛЬКО СЕГОДНЯ ОБ ЭТОМ УЗНАЛ МЫ.
А настоящий сумасшедший назовёт, наконец, все вещи своими именами:
СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ ЕСТЬ ДЕНЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО ТОРЖЕСТВА! В РОССИИ ЕСТЬ КОРОЛЬ. ОН ОТЫСКАЛСЯ. ЭТОТ КОРОЛЬ МЫ. ИМЕННО ТОЛЬКО СЕГОДНЯ ОБ ЭТОМ УЗНАЛ МЫ.
Комментариев нет:
Отправить комментарий