КРОССЕНС №46: — Родина моя, ты сошла с ума. История 3-я.

Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..»

(Пушкин, «Пиковая дама»)

1~2: — п р и с я г а

2~3: — 22 июня 1941 года

1~4: — "Так нельзя!"

2~5: — "Доктрина 77 Ивана Охлобыстина"

3~6: — р а д и о   (~ 7 мая 1895 года!)

4~5: — г и н е к о л о г   (роль Охлобыстина в фильме Киры Муратовой "Три истории")

5~6: — А. С. Попов, изобретатель радио

4~7: — кинематограф Киры Муратовой

5~8: — раздвоение личности

6~9: — "Пиковая Дама" А. С. Пушкина   (~ эпиграф к IV главе)

7~8: — Охло-быстин

Охлократия (др.-греч. ὀχλοκρατία; от ὄχλος — толпа и κράτος — власть, лат. ochlocratia) — вырожденная форма демократии, основанная на меняющихся прихотях толпы, постоянно попадающей под влияние демагогов. Охлократия характерна для переходных и кризисных периодов.

8~9: — "Германн сошел с ума."

     

...  и бормочет необыкновенно скоро:  «Тройка, семерка, туз!  Тройка, семерка, дама!..»

Ц В Е Т Ы   З Л А
(на сайте ФРАГМЕНТЫ)

Все три истории — про смерть, про убийство. В первой и третьей по одному убийству, во второй, самой метражной, соответственно, два.
1) «Котельная N6». Человек (Сергей Маковецкий) привозит кочегару котельной (не раз снимавшийся у Муратовой Леонид Кушнир) шкаф. На самом деле это не шкаф, а гроб. В гробу — соседка Человека, которую он убил (в конце истории будет долго показываться ужасное зияние на ее горле). Соседка лежит в шкафу голая: Человек не снимал с нее одежду, просто она всегда ходила по квартире голая. Та еще была соседка, совсем затерроризировала Человека и его бедную жену Клавдию. Ну он и не вытерпел, прирезал ее. Теперь он привез труп в котельную, чтобы кочегар его сжег. Кочегар — мужичок с кипучим жизненным тонусом, почти на грани маниакальности. В паузах между насыщением топки он кормит Человека внушенными ему стихией огня стихами в духе Уолта Уитмена и Маяковского. В выгородке котельной кочегар держит раба (постоянно снимающийся у Муратовой Жан Даниэль). Это Вениамин Александрович — вальяжный мужчина-проститутка, задолжавший кочегару и поставленный им на счетчик. Проститутка чувствует себя в котельной прекрасно, расхаживает голым и распевает арии из оперетт. Оплата сексуальных услуг идет на покрытие долга кочегару. Вот как раз пришли два клиента. Одному из них Человек приглянулся, он начинает его уламывать. Кочегар кричит: «Оставь его, он не по этому делу!», но клиент не унимается. Человек не слишком отбивается: он в таком лихорадочном состоянии и настолько поглощен проблемой ликвидации трупа, что не очень понимает, что вокруг него происходит.
Пока Человек не объяснил кочегару, зачем пришел, а только жаловался на свою с Клавдией невыносимую жилищную ситуацию, кочегар, казалось, был настроен по-боевому: «Да ты хоть меня попроси, я приду, топором ее по голове — тррах, и все дела!» Но когда Человек показал ему труп и попросил выручить, кочегар потерял всю свою лихость, испугался и стал просить Человека оставить его в покое. История №1 заканчивается кадром Троицы: Человек, труп и хныкающий кочегар.
2) «Офелия». Девушка Офелия (постоянно снимающаяся у Муратовой Рената Литвинова) работает в регистратуре роддома. В начале истории она сидит у изголовья кровати молодой женщины (постоянно снимающаяся у Муратовой Наталья Бузько), которая отказалась от рожденного ребенка. Офелия мягко, но как-то зловеще уговаривает женщину изменить свое решение. Когда Офелия выходит из палаты, к ней начинает подбивать клинья молодой гинеколог (Иван Охлобыстин). «Офа-Офа-Офа, моя прекрасная Офа!» — картаво и напыщенно говорит гинеколог, своей напряженной скорченностью похожий на эрегированный член. Офелия соглашается встретиться с ним после работы. Она возвращается в регистратуру, где роется в досье рожениц. После работы она встречается с гинекологом у высоких белых колонн, испещренных матерными царапинами. Прежде чем пригласить Офу в мастерскую друга, гинеколог заводит с ней ухажерский базар. «А вы любите кого-нибудь, Офа?» «Я не люблю мужчин. Я не люблю женщин. Я люблю только... детей». Случайно он сообщает Офе, что Таню вот-вот выпишут из роддома. Офа поспешно уходит. Гинеколог раздосадованно кричит ей вслед: «Матку, матку надо лечить!»
Офелия незаметно преследует женщину-отказницу, покинувшую роддом. Они идут через город по трущобным улицам, мимо каких-то заброшенных строек, сквозь поросшие бурьяном пустыри. Женщина присаживается пописять. Офелия делает то же самое. Город еще не кончился — опять начинаются трущобы. К Офелии пристают две интеллигентные нищие старухи. Оставаться незаметной для отказницы уже нельзя, и Офа подходит к ней. Подул ветер, обнажаются ее стройные, точеные ноги. «Холодно, почему ты в чулках?» — спрашивает женщина. «У меня в сумочке есть колготки. Давай зайдем в какой-нибудь подъезд, я переоденусь, а ты подержишь мою сумочку». По внезапному оживлению Офы видно, что у нее возник план. Выбрать подъезд оказывается не так просто: возле одного слоняется сумасшедший, в другом зажимаются старик и старуха. Наконец, подходящий подъезд. Они входят, и там, под лестницей, Офа ловко удушает женщину шарфом.
Офа звонит в дверь мастерской. Пока не открыли, она долго-долго водит длинным наманикюренным пальцем по лепному завитку стенной панели.
Утро. Офа просыпается. Она насилу выбирается из-под груды ног и ягодиц гинеколога. Садится, задумывается. Гинеколог тоже проснулся. «Почему вы так задумчивы, моя Офа? Вы больше не любите меня, как ночью?» «Я не люблю мужчин. Я не люблю женщин. Я не люблю детей. Я люблю... животных». (Вопрос. Зачем же она тогда, с гинекологом-то? Не вопрос. Трахаться Офа любит, а мужчин не любит, где противоречие?)
День. Офа одна в регистратуре. Она напряженно изучает какую-то папку. Гинеколог эрегированным зайцем скачет по коридору. Дверь регистратуры заперта. «Офа, Офа, я принес вам фрукты!» Ему очень хочется вовнутрь, хочется опять вовнутрь Офы. Но Офе не до него: «Ах, отстаньте!»
Офа на улице. Стучит в чью-то дверь. «Я одинокая женщина! Не открою!» — отвечает из квартиры жирный одесский голос.
Но от Офы не уйдешь. Толстая блондинка с гладким ухоженным лицом (не раз снимавшаяся у Муратовой Александра Свенская) идет по улице — Офа крадется за ней. Женщина проходит к морю, садится на ступеньку ржавого пирса. Начинает читать. Офа садится рядом. Хотя местность совершенно пустынна, это не настораживает толстуху: ей ни до кого нет дела, она увлечена чтением. Офа совсем прижимается к ней, дергает книгу. «Отстаньте от меня! Не мешайте мне читать!» Офа замечает, что женщина читает пьесу «Гамлет», сцену с Офелией. Пока они сидят рядышком, зритель замечает: если умножить Офу на три, выйдет точь-в-точь эта женщина. Офа задает толстухе несколько анкетных вопросов, и таков абсурдный мир этого фильма, что та не отказывается на них ответить, хоть и приговаривает: «Отстаньте от меня, какое вам дело?» Впрочем, кто знает: может быть, она уже догадалась, что говорит с брошенной дочерью, как Офа уже не сомневается, что говорит с матерью. Столкнуть толстуху с пирса — пара пустяков. Она быстро уходит под воду. Пока мать там задыхается, у Офы происходит оргазм. Когда мать, с растопыренными толстыми ногами, наконец всплывает, Офа с довольно довольным видом удаляется.
3) «Девочка и смерть». Наверное, ранняя осень, сентябрь или октябрь. Тихо, солнечно, сонно. Отгороженная пошарпанной стеной лоджия или веранда, на цементе которой валяются желтые листья, пожелтевший матрас, безногая целлулоидная кукла и еще всякая всячина, а между всем этим бегают разноцветные кошки. Веранда, впрочем, достаточно просторна и уютна. Эта история начинается с того, как на торце стены черная кошка с урчанием терзает ощипанную курицу. Мы смотрим на это долго-долго, пока сидящий в кресле-качалке старик (Олег Табаков) не отшугнет кошку. Дальнейший сюжет разворачивается в общении старика с девочкой лет четырех, которая то возникает, то убегает в глубину квартиры. Это дочь соседки: старик, хоть и не ходячий, может присмотреть за девочкой, пока мать на работе, а девочка может принести ему воды, то-сё. Взаимная польза. Старик, кажется, даже не знает, как звать девочку, так и обращается к ней — "девочка", пока в самом конце истории не узнает, что ее звать Лиля Мурлыкина (и играет эту девочку, между прочим, Лиля Мурлыкина). Старик все время сидит, потому что он, видно, парализованный, девочка все время бегает, потому что она девочка. В одно из своих появлений она предстает голышом. Блаженный возраст! Однако старик все же велит ей одеться, и она слушается, хотя в общем это девочка упрямая, своевольная. Старик старый, он кашляет, чихает, икает и ковыряет шваброчкой в ушах. У девочки это — до поры до времени — не вызывает брезгливости, она поощрительно говорит ему: «Это естессственно... естессственно». Однажды, правда, у нее вырывается: «Ты гнилой». Но это так, без восклицательного знака, просто констатация факта. Постепенно, однако, общение девочки и старика начинает приобретать несколько конфронтационный характер. Они не поругались, но знаете, как бывает... Сначала девочка — просто так, чтоб только посмотреть, как старик отреагирует, сказала, что, если они с мамой захотят, то он так и будет сидеть на этой веранде и умрет от голода и жажды. Старик обиделся и ответил, что вот он сообщит в милицию, как девочкина мама пирожки в своей столовой ворует, и маму посадят в тюрьму. Слово за слово. Убежав в очередной раз за кулисы, девочка достает с пола мышеловку, достает из нее съедобный на вид шарик и бросает его в стакан. Наливает в стакан воду (старик как раз попросил попить). Расталкивает шарик, размешивает. Жидкость в стакане получилась мутной. Девочка сообразительно переливает воду из стеклянного стакана в металлическую кружку. И несет старику.
Старик умер не сразу. Долго никаких симптомов не было. Он еще успел поговорить с другим стариком: знаете, как старики со скуки друг другу названивают... Наш старик рассказал, как однажды по делам службы побывал в богадельне, и какое непроизвольное омерзение навели на него больные, беспомощные, никому не нужные старики, как ему злобно хотелось, чтоб все они побыстрей сдохли, и какое омерзение к самому себе он тогда испытал из-за своего омерзения. Фактически он описал ситуацию, в которой находился теперь, только раньше он исполнял в ней роль субъекта, а теперь, сам того не подозревая, играет роль объекта. Все же он не договорил до конца, потому что у него начались рези в животе. Девочка снова убежала в квартиру, потому что ей было неприятно, страшно смотреть на корчащегося старика. Она вернулась через надежных минут пять, когда старик уже точно умер. Девочка посмотрела на то, что было стариком, и побежала с веранды в сад. Фильм кончается тем, как невидимая девочка бессмысленно или загадочно кричит из сада: «Нельзя! Нельзя! Запрещаю!»
Вот такие три истории. Страшненькие весьма. Для чего же это и про что? Чтобы на это ответить, следует найти общий знаменатель всех трех. Если, как говорил клоун Сеня из «АБВГДейки», глубоко задуматься, то знаменатель такой: предельный низ.
В Истории 1 это предельный низ даже чисто пространственно: кочегарка, преисподняя, топка ада — черная подноготная жизни, где происходит нечто по ту сторону добра и зла. Человек-Маковецкий попал туда и уже не выберется, ибо преступил черту. Однако в Истории 1 наш взгляд пока еще отстранен: мы можем догадываться, что происходит в душе несчастного Человека, можем вчуже сочувствовать ему, но он — не мы, мы в этом аду, слава господу, не побывали.
Истории 2 и 3 — воронки ада, в которые мы не просто заглядываем с края, а в которые нас втягивают.
Человек убил, потому что соседка его достала. Офелия убивает, потому что вершит суд и потому что смерть завораживает ее, есть единственное, от чего она, не любящая ни мужчин, ни женщин, ни детей, может получить оргазм. Алексей Герман однажды назвал Киру Муратову ведьмой. Хочется не соглашаться с этой по-германовски брутальной характеристикой, но, ... возьми, Муратова сумела показать привороженную злом Офелию так, что очарование зла, как вошь, незаметно переползает на нас.
Лиля Мурлыкина тоже очаровательна, нам трудно удержаться от того, чтобы смотреть на старика ее цепкими жестокими глазками. Да что там Мурлыкина — мы даже бессильны сопротивляться зверевьей грации черной кошки, оседлавшей курицу так, будто в момент пожирания она еще и берет ее.
Ладно, ведьма ведьмой, но это не искусствоведческое и не психологическое объяснение художественных побуждений Муратовой. Серьезные критики так не пишут. Что ж, попробуем объяснить серьезно. Впечатление такое, что Муратова устала от морали. Тут же необходимо уточнение и отграничение: не от добра она устала, нет. Мораль и добро — не одно и то же. Мораль — вынужденное, вызубренное добро. И вот человек, женщина, великий режиссер подумала: сколько можно сдерживаться, быть доброй по этикету? Ну-ка проверю, есть ли во мне органическое, нецивилизованное, нутряное добро? Позволю себе говорить все, что хочу, как хочу, сброшу обручи приличия, разорву корсет конвенций, разрешу проявляться любым инстинктам и искушениям: если добро во мне есть, оно пребудет, а если его нет... так я хоть узнаю, что его нет — узнаю, кто я!
И Муратова дает себе волю. Позволяет дать себе отчет, что кочегарка заманчива, как заманчив всякий край, конец, пипец — она не какая-нибудь лицемерная чистюля, чтоб побояться спуститься туда! Что если бы не боялась, то убила бы некоторых... многих. Что нет сил противиться отвращению к тлену старости. Во всем этом Муратова себе и нам честно признается.
Притом фильм чрезвычайно красив ядовитой красотой безобразия. Оскар Уайльд имел обыкновение, описывая живое — цветы или женские глаза — сравнивать его с неживым — золотом, бархатом, драгоценными камнями — беря не пульсирующе-белковое, а застыло-неорганическое за эталон совершенства. Муратова снимает подлинные мерзкие трущобы так, что они кажутся красивыми декорациями мерзких трущоб. Так же и всё зло становится у нее декоративным; если бы Офелия не утопила, а зарезала свою мать-отказницу, пятнышки крови на ее одежде, наверно, выглядели бы, как рубины. Муратова сублимирует запустение русских 90-х в грандиозный эстетический эффект, как киноэкспрессионисты 20-х возогнали в великое кино послевоенную депрессию. И как в фильмах Мурнау или Вине, персонажи Муратовой гротескны — хотя природа гротеска здесь иная: ее странно говорящие и двигающиеся персонажи не исчадья некоего мистического зазеркалья, а как бы их собственные души, увеличенные до человеческих размеров, скорченные и злые. Странно: мистикой в «Трех историях» и не пахнет, однако какой-нибудь жуткий «Доктор Каллигари» — невинная забава по сравнению с изощренным ведьмовством Муратовой.
Опасный, опасный эксперимент. Если это фрейдистский фильм, то Муратова плохо прочитала великого психоаналитика. Человек по Фрейду — не вытесненный в подсознание пещерный мистер Хайд и не вытесняющий его примерный доктор Джекилл, а постоянное сопротивление второго натиску первого. Как за Волгой земли, так по ту сторону добра и зла — добра нет. А если там нет добра, и если считать верным тот талмудический взгляд, что зло есть отсутствие добра, то за чертой добра и зла есть лишь зло. Отпуская на волю свои инстинкты, как Гайдар цены — завороженно следя за чувственной, манерной и гиперсенситивной Офелией (такими часто бывают серийные убийцы не в кино, а в жизни) — Муратова и превращается в Офелию, вот и весь эксперимент.
«Нельзя! Нельзя! Запрещаю!» — кричит Лиля Мурлыкина. Кира Муратова знает, что нельзя, но именно поэтому... В дальнейшем, однако, она никогда уже так явно не переступала черту. Испугалась чего-то в себе, рассказывая три истории?