Уединение: уйди
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и находи свободу.
Чтоб ни души, чтоб ни ноги —
На свете нет такого саду
Уединению. В груди
Ищи и находи прохладу.
Кто́ победил на площади́ —
Про то не думай и не ведай.
В уединении груди —
Справляй и погребай победу
Уединения в груди.
Уединение: уйди,
Жизнь!
Марина Цветаева
В себя, как прадеды в феоды.
Уединение: в груди
Ищи и находи свободу.
Чтоб ни души, чтоб ни ноги —
На свете нет такого саду
Уединению. В груди
Ищи и находи прохладу.
Кто́ победил на площади́ —
Про то не думай и не ведай.
В уединении груди —
Справляй и погребай победу
Уединения в груди.
Уединение: уйди,
Жизнь!
Марина Цветаева
1~2: — «Когда для смертного умолкнет шумный день» (~ Пушкин А. С. — «Воспоминание»)
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
19 мая 1828 г.
Окончание стихотворения в рукописи:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу [моему] наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу [вкруг меня] жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шёпот зависти, и лёгкой суеты
Укор весёлый и кровавый.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые,— два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мёртвым языком
О тайнах счастия и гроба.
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
19 мая 1828 г.
Окончание стихотворения в рукописи:
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу [моему] наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу [вкруг меня] жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шёпот зависти, и лёгкой суеты
Укор весёлый и кровавый.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые,— два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мёртвым языком
О тайнах счастия и гроба.
2~3: — «Ничего не вижу, ничего не слышу, / Ничего не знаю, ничего никому не скажу.»
1~4: — смерть Достоевского
2~5: — В бездействии ночном живей горят во мне / Змеи сердечной угрызенья
(~ Пушкин А. С. — «Воспоминание»)
Ср. В тоске сердечных угрызений
Глядит на Ленского Евгений.
А.С. Пушкин. Евг. Онег. 6, 35 (поединок)
..................................
Ср. Когда порой воспоминанье
Грызёт мне сердце в тишине
И отдаленное (?) страданье
Как тень, опять бежит ко мне,
Тогда, людей вблизи увидя,
Их слабый ум (?) возненавидя,
В пустыню скрыться я хочу...
Глядит на Ленского Евгений.
А.С. Пушкин. Евг. Онег. 6, 35 (поединок)
..................................
Ср. Когда порой воспоминанье
Грызёт мне сердце в тишине
И отдаленное (?) страданье
Как тень, опять бежит ко мне,
Тогда, людей вблизи увидя,
Их слабый ум (?) возненавидя,
В пустыню скрыться я хочу...
3~6: — р у с с к и й я з ы к
4~5: — «Ценою жизни ночь мою!..» (возглас в «Идиоте» Достоевского)
(~ Достоевскій и «Египетскія ночи«» Пушкина)
5~6: — н о с К л е о п а т р ы
(~ «Будь нос Клеопатры чуть покороче, облик Земли стал бы иным». Паскаль Блез, «Мысли»)
4~7: — 1) «В содоме ли красота?..»; 2) СОДОМ & МАДОННА (~ «Братья Карамазовы» Достоевского)
«...Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог загадал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия живут. Я, брат, очень необразован, но я об этом много думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чёрт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. А впрочем, что у кого болит, тот о том и говорит». Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
7~8: — Святой Себастьян в романе Юкио Мисимы «Исповедь маски»
6~9: — сожжение 2-го тома «Мертвых душ»
5~8: — с а м о у б и й с т в о (~ Клеопатра, Юкио Мисима)
Все свои пьесы Мисима писал обычно так: сначала — финальную реплику, потом весь текст, без единого исправления. Отправляясь на встречу со смертью, Мисима оставил на своем столе краткую записку: «Жизнь человеческая ограниченна, но я хотел бы жить вечно».
В КОНЦЕ XX века он сумел возродить самурайские ценности. Правда, сделал это вовсе не из патриотических чувств. Образ самурая был для него всего лишь очередной маской, необходимой для пьесы, в которую он превратил собственную жизнь и которую задумал исключительно ради ее кровавого финала. Итак, на сцене Юкио Мисима — писатель, самурай и самоубийца.
НА САМОМ деле его звали Кимитакэ Хираока, а Юкио Мисима — это только литературный псевдоним. Он родился 14 января 1925 года в семье видного токийского чиновника. Семимесячного ребенка забрала к себе бабушка, о которой сам Мисима потом скажет: «Душу она имела поэтическую — с некоторым налетом безумия». До 12 лет он рос в ее душной, затхлой комнате, оторванный от родителей и от сверстников, ему было запрещено играть в шумные игры и гулять. Оставалось читать и фантазировать.
А фантазии мальчика были несколько необычными: главными героями их выступали кровь и смерть, прекрасные принцы гибли в когтях свирепых драконов. Причем обязательно принцы — принцессы его никогда не интересовали. Читая сказку, мальчик вычеркивал ее счастливый конец, оставляя героя погибать в сказочно страшных мучениях. Его всегда привлекала именно смерть, красивая и кровавая. Свое первое сексуальное возбуждение он испытал, увидев репродукцию картины «Святой Себастьян», на которой юный мученик, пронзенный стрелами, истекал кровью.
В школе Кимитакэ впервые влюбился — вроде бы все как положено. Но только влюбился он не в девочку, а в мальчика-одноклассника, с которым говорил о какой-то ерунде вроде вязаных перчаток. Правда, этот мальчик так никогда и не узнал, что в него был влюблен будущий знаменитый писатель. Так что со стороны все выглядело вполне благополучно.
ПО ПРОТЕКЦИИ деда, бывшего губернатора Южного Сахалина, мальчик в 1931 году поступил в Гакусюин — привилегированную школу для детей из знатных семей, где учились и принцы императорского дома. Затем — на юридический факультет Токийского университета. Закончив образование, он получил работу в Министерстве финансов — самом элитарном из правительственных ведомств.
Еще в 1941 году Мисима написал повесть «Цветущий лес». Но началась война, и его первый литературный опыт остался незамеченным. А через семь лет он неожиданно получил от крупного издательства заказ на роман, бросил — к ужасу отца — престижную работу юриста и начал писать «Исповедь маски».
После выхода «Исповеди» 24-летний автор, что называется, проснулся знаменитым. Правда, эта известность была несколько скандального свойства. Хотя японская литература имеет богатые традиции автобиографической прозы, подчас откровенной до эксгибиционизма, этот роман шокировал читателей. Замкнутый, одинокий, слабый телом, Мисима с недюжинной силой духа — вполне по-самурайски — выставил напоказ чувства юноши, привыкшего быть не таким, как все: и гомосексуальные наклонности, и садомазохический комплекс, и одержимость смертью — все то, что заставляло его страдать и в то же время доставляло наслаждение.
«Почему вид обнаженных человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза?.. Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку — грациозно, словно переворачивая лепесток розы, — и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка…» (роман «Золотой храм»). Единственно подлинной красотой для Мисимы была красота смерти. Когда началась война, Мисима стал с наслаждением предвкушать собственную гибель в бою, и эта мысль наполняла его «трепетом неземной радости». При этом он страшно боялся воздушных налетов, это ведь некрасивая смерть: «Нет ничего отвратительнее соединения смерти с обыденностью». А он хотел бы умереть «ясно и светло», среди чужих людей, но никак не вместе с семьей: такая смерть выглядела бы пошло и аляповато, как литография из цикла «Семейный уют».
Семейные ценности для Мисимы не значили практически ничего. Он женился, когда этого захотели его родители. Невесту — девушку из хорошей семьи — выбрали тоже они. Самому Мисиме было абсолютно все равно: семейная жизнь была для него лишь очередной декорацией, позволявшей соблюдать необходимые приличия. Жена его видела редко — у него были другие интересы. Таких, как он, японцы называют «носителем двух мечей» — он свободно себя чувствовал и с женщинами, и с мужчинами, отдавая все же предпочтение последним. Жена писателя об этом узнала только после его смерти, да и то из газет.
В ЮНОСТИ Мисима был хилым и болезненным. Одноклассники часто дразнили его, а каждый медосмотр превращался в сплошное унижение, и он мучительно завидовал физически развитым сверстникам. Один из приятелей Мисимы вспоминал: «Он был бледен как смерть — настолько, что кожа его отливала лиловым. Казалось, тщедушное тело болтается в непомерно широкой одежде. И все же с первого взгляда было видно: это человек из породы нарциссов. Он умел видеть красоту».
В 27 лет Мисима осознал: в таком жалком виде не годится являться на свидание со смертью. Красивая смерть — это смерть красивого тела. Он начал с занятий плаванием, потом перешел к культуризму, карате, фехтованию на мечах — кэндо. Каждый день в спортзале щуплый и нескладный литератор создавал свое тело заново. И делал он это вовсе не для того, чтобы нравиться кому-то — друзьям-геям или самому себе, — а исключительно чтобы красиво умереть. Когда в 1963 году в энциклопедии статью о культуризме проиллюстрировали фотографией преображенного Мисимы, он заявил, что это счастливейший момент его жизни.
За 45 лет своей жизни Мисима успел сделать невероятно много. Сорок романов, пятнадцать из которых были экранизированы еще при жизни писателя, восемнадцать пьес, десятки сборников романов и эссе. Он был режиссером театра и кино, актером, дирижером симфонического оркестра. Летал на боевом самолете, семь раз объехал вокруг земного шара, трижды назывался среди претендентов на Нобелевскую премию в области литературы…
Но всего этого ему было мало. Он был одержим мыслью о смерти, только никак не мог решить, каким образом ему следует умереть.
В 1960 году Мисима написал новеллу «Патриотизм» — о том, как молодые офицеры попытались совершить государственный переворот, а когда попытка сорвалась, предпочли плену ритуальное самоубийство — харакири (облагороженные прочтением по-китайски, эти иероглифы звучат как «сэппуку»). Это едва ли не самый мучительный способ самоубийства, требующий необыкновенного мужества: самоубийца сам вспарывает себе живот, причем по возможности он должен сделать несколько разрезов, поворачивая лезвие.
В новелле «Патриотизм» Мисима описал харакири не просто подробно, но почти сладострастно. А в авторском послесловии заявил, что это — «не комедия и не трагедия, а рассказ о счастье». Мучительная и кровавая смерть молодого красивого тела была для Мисимы высшим проявлением счастья.
Итак, харакири, древняя привилегия самурайского сословия, — вот прекрасная смерть! Правда, было одно «но». Никаких самураев в Японии 60-х годов и в помине не было, и харакири тоже было как-то не принято… Мисиму просто объявили бы сумасшедшим и даже высмеяли, а это ему совсем не подходило. Пьесу своей жизни он создавал как трагедию, а не как фарс. И Мисима в очередной раз сменил маску.
В 1966 ГОДУ Юкио Мисима публично заявил о своей солидарности с праворадикалами и вступил в японские Силы самообороны (послевоенная конституция запрещала Японии иметь армию). Он как-то вдруг стал ревнителем национальных традиций, монархистом и ультраправым политиком. Сначала — статьи и эссе, восхваляющие ценность самурайской этики, в том числе комментарии к «Хагакурэ», кодексу чести самурая. Затем — выступления перед молодежью. И, наконец, создание летом 1968 года студенческой военизированной организации «Татэ-но кай» («Общество щита»), которую газеты называли «игрушечной армией капитана Мисимы». Теперь самурайское поведение было бы вполне оправданным. Оставалась одна проблема: самурай делает харакири (или сэппуку) не просто так, а если, как говорится, «потеряет лицо». У Мисимы, известного писателя, режиссера, драматурга, к тому же главы молодежной организации, не было решительно никаких поводов для самоубийства. Тогда он решил создать этот повод своими руками — в буквальном смысле.
Утром 25 ноября Мисима облачился в парадный мундир «Общества щита», опоясался старинным мечом. На улице в автомобиле Мисиму ждали четверо друзей и учеников из «Общества щита». Им были уготованы роли «помощников героя». Главное действо разворачивалось на территории базы Сил самообороны Итигая. О своем визите Мисима сообщил заранее. В 11 часов его машина подъехала к зданию штаба Восточного округа. Юкио Мисима, широко известный писатель, сторонник традиционных ценностей, был для штабистов весьма уважаемым гостем, поэтому никто из встречавших его не потребовал, чтобы он отцепил от пояса самурайский меч.
Адъютант немедленно проводил Мисиму и его сопровождающих в кабинет командующего округом. Генерал Кэнри Масита, широко улыбаясь, поднялся навстречу из-за стола. Внезапно ученики Мисимы набросились на генерала, привязали его к креслу и забаррикадировали стульями дверь в кабинет. Мисима объявил, что взял генерала в заложники, и потребовал немедленно вывести на плац подразделения Сил самообороны.
Поднялась страшная суматоха. Немедленно прибыли полицейские и журналисты. Все были совершенно ошарашены, и никто не мог понять, что это вдруг взбрело в голову их живому классику, можно сказать, кумиру Японии. Ровно в полдень на балконе штабного здания появился Мисима. Выглядел он сногсшибательно: парадный мундир, белоснежные перчатки, на голове белая полоска с красным кругом солнца и традиционными иероглифами. И зверски-решительное выражение мужественного лица. Чтобы все это великолепие было лучше видно, Мисима забрался на широкий парапет балкона и уже оттуда обратился к солдатам: «Мне жаль, что приходится говорить с вами при подобных обстоятельствах. Я считал вас последней надеждой Японии, последней твердыней японской души. Но сегодня японцы думают о деньгах, только о деньгах… Самураи вы или нет?! Мужчины или нет?! Ведь вы воины! Зачем же вы защищаете конституцию, которая запрещает существование армии?»
Солдаты ничего не поняли. Они недоуменно топтались на плацу, глядя, как знаменитый писатель машет руками и что-то хрипло кричит. Ничего иного Мисима и не ожидал. Его так называемый заговор, как и было задумано, провалился, и теперь у него был весомый повод сделать харакири — прямо в кабинете главнокомандующего… Пришло время финальной сцены.
Мисима сел на пол, скрестив ноги, расстегнул мундир, предусмотрительно надетый на голое тело, и взял в правую руку короткий меч. Хрипло выкрикнув: «Тэнно хэйка банзай!» — «Да здравствует император!», он двумя руками занес меч, держась за лезвие, и вонзил клинок в левую нижнюю часть живота. Закончив длинный горизонтальный разрез, рухнул лицом на ковер. По обычаю, муки самурая должен пресечь его секундант, отрубив самоубийце голову. Но секундант Мисимы, Морита, от волнения трижды промахивался, и тогда второй помощник, Фуру-Кога, отобрал у него меч и помог учителю умереть. Голова Мисимы покатилась прямо под ноги ворвавшихся в кабинет полицейских…
Все свои пьесы Мисима писал обычно так: сначала — финальную реплику, потом весь текст, без единого исправления. Отправляясь на встречу со смертью, Мисима оставил на своем столе краткую записку: «Жизнь человеческая ограниченна, но я хотел бы жить вечно».
P. S. Свою одержимость смертью Юкио Мисима культивировал в себе сам. Федор Михайлович Достоевский, одержимый игрой, мучительно и безуспешно пытался бороться с «рулеточной болезнью», которая чуть было не сломала ему жизнь. А вот Христофора Колумба его неистовая жажда странствий привела к открытию Америки, хотя он так об этом и не узнал.
8~9: — Хараки́ри (яп. 腹切り)
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идёт к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришёл распороть в твоих глазах свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович! Достоевский, «Идиот»
к л и к а б е л ь н о : ⇒ Юкио Мисима / 三島 由紀夫 ВКонтакте !
).png)
