Святая дружба! — глас натуры!!!
— — — — —
— — — — —
Взглянув друг на друга потом,
Как цицероновы авгуры,
Мы рассмеялися тайком...
(А. С. Пушкин. Черновые строфы к «Путешествию Онегина»)
— — — — —
— — — — —
Взглянув друг на друга потом,
Как цицероновы авгуры,
Мы рассмеялися тайком...
(А. С. Пушкин. Черновые строфы к «Путешествию Онегина»)
Авгуры гадали по птицам. Когда назначались гадания, они ставили на освященном месте палатку с одним отверстием, садились там лицом к югу и наблюдали видный им кусок неба. Если птицы появлялись слева, с востока, это считалось хорошо, если с запада — плохо. Если это был орел или коршун, следили, как они летят, если сова или ворон, важно было, как они кричат. Только у совы различали десять разных криков. Сославшись на дурное знаменье, можно было отменить закон и распустить народное собрание. Плутовство здесь было обычным. Подчас римляне дивились, как может авгур на авгура смотреть без смеха.
«Смех авгуров» стал поговоркой о людях, которые знают кое-что о проделках друг друга.
(М. Л. Гаспаров. «Капитолийская волчица: Римские суеверия»)
«Смех авгуров» стал поговоркой о людях, которые знают кое-что о проделках друг друга.
(М. Л. Гаспаров. «Капитолийская волчица: Римские суеверия»)
Княгине Вяземской скажи, что напрасно она беспокоится о портрете Вигеля и что с этой стороны честное моё поведение выше всякого подозрения; но что, из уважения к её просьбе, я поставлю его портрет сзади всех других.
(А. С. Пушкин — Н. Н. Пушкиной. 21 октября 1833 г.)
(А. С. Пушкин — Н. Н. Пушкиной. 21 октября 1833 г.)
1~2: — «Но, Вигель, — пощади мой зад!» (Пушкин)
ИЗ ПИСЬМА К ВИГЕЛЮ
Проклятый город Кишинев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И — не найду твоих следов!
Падут, погибнут, пламенея,
И пестрый дом Варфоломея,
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишинев равнять не смею,
Я слишком с библией знаком
И к лести вовсе не привычен.
Содом, ты знаешь, был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой нестрогих дев!
Как жаль, что ранними громами
Его сразил Еговы гнев!
В блистательном разврате света,
Хранимый богом человек
И член верховного совета,
Провел бы я смиренно век
В Париже ветхого завета!
Но в Кишиневе, знаешь сам,
Нельзя найти ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца.
Жалею о твоей судьбе!
Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер милых три красавца;
Однако ж кое-как, мой друг,
Лишь только будет мне досуг,
Явлюся я перед тобою;
Тебе служить я буду рад —
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель, — пощади мой зад!
(Написано в ноябре 1823 г. Стихи являются ответом
на приглашение Ф. Ф. Вигеля приехать в Кишинев.)
Проклятый город Кишинев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,
И — не найду твоих следов!
Падут, погибнут, пламенея,
И пестрый дом Варфоломея,
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишинев равнять не смею,
Я слишком с библией знаком
И к лести вовсе не привычен.
Содом, ты знаешь, был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой нестрогих дев!
Как жаль, что ранними громами
Его сразил Еговы гнев!
В блистательном разврате света,
Хранимый богом человек
И член верховного совета,
Провел бы я смиренно век
В Париже ветхого завета!
Но в Кишиневе, знаешь сам,
Нельзя найти ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца.
Жалею о твоей судьбе!
Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер милых три красавца;
Однако ж кое-как, мой друг,
Лишь только будет мне досуг,
Явлюся я перед тобою;
Тебе служить я буду рад —
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель, — пощади мой зад!
(Написано в ноябре 1823 г. Стихи являются ответом
на приглашение Ф. Ф. Вигеля приехать в Кишинев.)
2~3: — 1) «второй Чадаев мой Евгений»
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
2) «Неотправленное» письмо А. С. Пушкина к П. Я. Чаадаеву.
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечёл её, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нём сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всём согласен с вами. Нет сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческий мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — так неужели всё это не история, а лишь бледный полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскоблён, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили... Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли ваша статья впечатление. Надеюсь, что её не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № "Современника"? Статья "Вольтер" и Джон Теннер — мои, Козловский стал бы мои провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова и Раевского, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане? (Франц.)
19 окт. (1836)
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили... Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли ваша статья впечатление. Надеюсь, что её не будут раздувать. Читали ли вы 3-й № "Современника"? Статья "Вольтер" и Джон Теннер — мои, Козловский стал бы мои провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова и Раевского, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане? (Франц.)
19 окт. (1836)
N O T A B E N E
1~3: — д о н о с
В петербургский период своих трудов Вигель совершил акцию, оставившую его имя в истории русской мысли, но, увы, все с тем же отрицательным знаком. Прочитав в 1836 г. в журнале «Телескоп» «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, полное ненависти к деспотизму, любви к оскорбляемой и униженной родине, тревоги за ее судьбу, Вигель воспринял его однозначно: как призыв к ниспровержению существующих монархических и национально-патриотических основ. Учитывая круг своих чиновничьих обязанностей, он считал себя обязанным блюсти чистоту православной религии в ее официозном толковании и не остановился перед доносом петербургскому митрополиту Серафиму. Именем православной церкви он требовал строжайше наказать автора богохульной статьи. «Прожив более полувека, – писал он, – я никогда ничьим не был обвинителем. Но вчера чтение одного московского журнала возбудило во мне негодование, которое, постепенно умножаясь, довело меня до отчаяния. Если вашему преосвященству угодно будет прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотреть изволите, что нет строки, которая не была бы ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, которое не было бы жесточайшим оскорблением нашей народной чести. Сей изверг, неистощимый хулитель наш, родился в России, от православных родителей, имя его (впрочем, мало доселе известное) есть Чаадаев. Среди ужасов Французской революции, когда попираемо было величие бога и царей, подобного видано не было. Безумной злобе сего несчастного против России есть тайная причина, коей, впрочем, он скрывать не старается: отступничество от веры отцов своих и переход в латинское вероисповедание. Вот новое доказательство того, что неоднократно позволял я себе говорить и писать: безопасность, целость и величие России неразрывно связаны с восточной верою, более осьми веков ею исповедуемою. Стоит только принять ее, чтобы сделаться совершенно русским, стоит только покинуть ее, чтобы почувствовать не только охлаждение, омерзение к России, но даже остервенение против нее, подобно сему злосчастному слепотствующему, неистовому ее гонителю. Он отказывает нам во всем, ставит нас ниже дикарей Америки, говорит, что мы никогда не были христианами и в исступлении своем нападает даже на самую нашу наружность, в коей, наконец, видит бесцветность и немоту. Самая святая и апостольная церковь вопиет к вам о защите».
Служа в Департаменте иностранных вероисповеданий, Вигель сделал главную свою «карьерную» ставку на фанатическую верность «православию, самодержавию и народности»; отличившись на этом пути, надеялся он подняться выше – стать обер-прокурором Синода. Эта мечта его, тайная, но всем известная, не осуществилась. Была и еще одна деликатная причина для Вигеля нападать столь преувеличенно страстно на Чаадаева. Нерусский по отцу, он часто сталкивался с откровенными насмешками над своим «чухонским» происхождением, терзавшим его и без того уязвленное самолюбие. Он хотел доказать, что он «более русский, чем иные русские», или, как говорят про католиков, что он «святее самого папы». Этими чувствами и намерениями и объясняется откровенный донос на Чаадаева, который «прославил» Вигеля в истории. Между прочим, впоследствии он заискивал перед Чаадаевым (которого еще недавно называл «плешивым лжепророком»!), пытаясь чуть ли не прослыть его приятелем, и как будто сам даже забыл о доносе 1836 года.
Служа в Департаменте иностранных вероисповеданий, Вигель сделал главную свою «карьерную» ставку на фанатическую верность «православию, самодержавию и народности»; отличившись на этом пути, надеялся он подняться выше – стать обер-прокурором Синода. Эта мечта его, тайная, но всем известная, не осуществилась. Была и еще одна деликатная причина для Вигеля нападать столь преувеличенно страстно на Чаадаева. Нерусский по отцу, он часто сталкивался с откровенными насмешками над своим «чухонским» происхождением, терзавшим его и без того уязвленное самолюбие. Он хотел доказать, что он «более русский, чем иные русские», или, как говорят про католиков, что он «святее самого папы». Этими чувствами и намерениями и объясняется откровенный донос на Чаадаева, который «прославил» Вигеля в истории. Между прочим, впоследствии он заискивал перед Чаадаевым (которого еще недавно называл «плешивым лжепророком»!), пытаясь чуть ли не прослыть его приятелем, и как будто сам даже забыл о доносе 1836 года.
1~4: — 1) звезда-с; 2) мужеложство
7 января 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Вигель получил звезду и очень ею доволен. Вчера был он у меня – я люблю его разговор – он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве».
Пушкин с интересом выслушивал и даже записывал «исторические анекдоты», которыми всегда переполнена была память Вигеля. Мало кого любивший, Вигель к Пушкину относился с почтением и восхищением. После гибели поэта он писал: «Я также знал его, дивился ему и всей душой любил его».
Пушкин с интересом выслушивал и даже записывал «исторические анекдоты», которыми всегда переполнена была память Вигеля. Мало кого любивший, Вигель к Пушкину относился с почтением и восхищением. После гибели поэта он писал: «Я также знал его, дивился ему и всей душой любил его».
2~5: — 1 хорош — 2 должен быть опершися на гранит, 3 Лодка, 4 Крепость, Петропавловская.
Брат, вот тебе картинка для Онегина — найди искусный и быстрый карандаш.
Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении.
Та же сцена, слышишь ли?
Это мне нужно непременно.
(А. С. Пушкин — Л. С. Пушкину. 1—10 ноября 1824 г. Михайловское.)
Первыми иллюстрациями к "Евгению Онегину" были гравюры по рисункам А. В. Нотбека в "Невском альманахе" (1828 г.). Всего их было шесть. Пушкину они не понравились.
Михаил Иванович Пущин: «В память нескольких недель, проведенных со мною на водах, Пушкин написал стихи на виньетках из "Евгения Онегина" в бывшем у меня "Невском альманахе". Альманах этот не сохранился, но сохранились в памяти некоторые стихи, карандашом им (Пушкиным) написанные».
Некоторые стихи, сохранившиеся в памяти Пущина — это всего две пушкинские эпиграммы на две, соответственно, иллюстрации Нотбека.
Михаил Иванович Пущин: «В память нескольких недель, проведенных со мною на водах, Пушкин написал стихи на виньетках из "Евгения Онегина" в бывшем у меня "Невском альманахе". Альманах этот не сохранился, но сохранились в памяти некоторые стихи, карандашом им (Пушкиным) написанные».
Некоторые стихи, сохранившиеся в памяти Пущина — это всего две пушкинские эпиграммы на две, соответственно, иллюстрации Нотбека.
Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись жопой о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосьё Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
Опершись жопой о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосьё Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
3~6: — «Сударыня, ...» — обращение к адресату «Философических писем» П. Я. Чаадаева
«Сударыня, ...
Действие христианства отнюдь не ограничивается его прямым и непосредственным влиянием на дух человека. Огромная задача, которую оно призвано исполнить, может быть осуществлена лишь путем бесчисленных нравственных, умственных и общественных комбинаций, где должна найти себе полный простор безусловная победа человеческого духа. Отсюда ясно, что все совершившееся с первого дня нашей эры, или, вернее, с той минуты, когда Спаситель сказал своим ученикам: Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари, — включая и все нападки на христианство, — без остатка покрывается этой общей идеей его влияния. Стоит лишь обратить внимание на то, как власть Христа непреложно осуществляется во всех сердцах, — с сознанием или бессознательно, по доброй воле или принуждению, — чтобы убедиться в исполнении его пророчеств. Поэтому, несмотря на всю неполноту, несовершенство и прочность, присущие европейскому миру в его современной форме, нельзя отрицать, что Царство Божие до известной степени осуществлено в нём, ибо он содержит в себе начало бесконечного развития и обладает в зародышах и элементах всем, что необходимо для его окончательного водворения на земле».
5~6: — извращение 1-го порядка (~ мужской имидж Марлен Дитрих)
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
4~5: — извращение 2-го порядка
(~ Хельмут Бергер (=гомо-) изображает Мартина (не гомо-), изображающего этот имидж Марлен Дитрих)
4~7: — гомосексуализм (Чайковского, Висконти и Хельмута Бергера)
5~8: — эпиграмма Пушкина на картинку А. В. Нотбека в "Невском Альманахе"
Первыми иллюстрациями к "Евгению Онегину" были гравюры по рисункам А. В. Нотбека в "Невском альманахе" (1828 г.). Всего их было шесть. Пушкину они не понравились.
Михаил Иванович Пущин: «В память нескольких недель, проведенных со мною на водах, Пушкин написал стихи на виньетках из "Евгения Онегина" в бывшем у меня "Невском альманахе". Альманах этот не сохранился, но сохранились в памяти некоторые стихи, карандашом им (Пушкиным) написанные».
Некоторые стихи, сохранившиеся в памяти Пущина — это всего две пушкинские эпиграммы на две, соответственно, иллюстрации Нотбека.
Михаил Иванович Пущин: «В память нескольких недель, проведенных со мною на водах, Пушкин написал стихи на виньетках из "Евгения Онегина" в бывшем у меня "Невском альманахе". Альманах этот не сохранился, но сохранились в памяти некоторые стихи, карандашом им (Пушкиным) написанные».
Некоторые стихи, сохранившиеся в памяти Пущина — это всего две пушкинские эпиграммы на две, соответственно, иллюстрации Нотбека.
Пупок чернеет сквозь рубашку,
Наружу титька — милый вид!
Татьяна мнет в руке бумажку,
Зане живот у ней болит.
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на подтирку изорвала
Конечно "Невский Альманах".
Наружу титька — милый вид!
Татьяна мнет в руке бумажку,
Зане живот у ней болит.
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на подтирку изорвала
Конечно "Невский Альманах".
6~9: — «Письмо к Амазонке» Марины Цветаевой
7~8: — опера П. И. Чайковского «Евгений Онегин»
8~9: — Марина Цветаева о Татьяне Лариной («Мой Пушкин»)
1 хорош — 2 должен быть опершися на гранит, 3 Лодка, 4 Крепость, Петропавловская.
Брат, вот тебе картинка для Онегина — найди искусный и быстрый карандаш.
Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении.
Та же сцена, слышишь ли?
Это мне нужно непременно.
Да пришли мне калоши — с Михайлом.
(А. С. Пушкин — Л. С. Пушкину. 1—10 ноября 1824 г. Михайловское.)
Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении.
Та же сцена, слышишь ли?
Это мне нужно непременно.
Да пришли мне калоши — с Михайлом.
(А. С. Пушкин — Л. С. Пушкину. 1—10 ноября 1824 г. Михайловское.)
Комментариев нет:
Отправить комментарий