«ИДIОТЪ». Часть вторая. Глава IV:
Пошли чрезъ тѣ же комнаты, по которымъ уже князь проходилъ; Рогожинъ шелъ немного впереди, князь за нимъ. Вошли въ большую залу. Здѣсь, по стѣнамъ, было нѣсколько картинъ, все портреты архiереевъ и пейзажи, на которыхъ ничего нельзя было различить. Надъ дверью въ слѣдующую комнату висѣла одна картина, довольно странная по своей формѣ, около двухъ съ половиной аршинъ въ длину и никакъ не болѣе шести вершковъ въ высоту. Она изображала Спасителя, только что снятаго со креста. Князь мелькомъ взглянулъ на нее, какъ бы что-то припоминая, впрочемъ, не останавливаясь, хотѣлъ пройдти въ дверь. Ему было очень тяжело и хотѣлось поскорѣе изъ этого дома. Но Рогожинъ вдругъ остановился предъ картиной.
— Вотъ эти всѣ здѣсь картины, сказалъ онъ, — все за рубль, да за два на аукцiонахъ куплены батюшкой покойнымъ, онъ любилъ. Ихъ одинъ знающiй человѣкъ всѣ здѣсь пересмотрѣлъ; дрянь говоритъ, а вотъ эта — вотъ картина, надъ дверью, тоже за два цѣлковыхъ купленная, говоритъ, не дрянь. Еще родителю за нее одинъ выискался, что триста пятьдесятъ рублей давалъ, а Савельевъ Иванъ Дмитричъ, изъ купцовъ, охотникъ большой, такъ тотъ до четырехсотъ доходилъ, а на прошлой недѣлѣ брату Семену Семенычу ужь и пятьсотъ предложилъ. Я за собой оставилъ.
— Да это... это копiя съ Ганса Гольбейна, сказалъ князь, успѣвъ разглядѣть картину, — и хоть я знатокъ небольшой, но, кажется, отличная копiя. Я эту картину за границей видѣлъ и забыть не могу. Но... что же ты...
Рогожинъ вдругъ бросилъ картину и пошелъ прежнею дорогой впередъ. Конечно, разсѣянность и особое, странно-раздражительное настроенiе, такъ внезапно обнаружившееся въ Рогожинѣ, могло бы, пожалуй, объяснить эту порывчатость; но все таки какъ-то чудно стало князю, что такъ вдругъ прервался разговоръ, который не имъ же и начатъ, и что Рогожинъ даже и не отвѣтилъ ему.
— А что, Левъ Николаичъ, давно я хотѣлъ тебя спросить, вѣруешь ты въ Бога иль нѣтъ? вдругъ заговорилъ опять Рогожинъ, пройдя нѣсколько шаговъ.
— Какъ ты странно спрашиваешь и... глядишь? замѣтилъ князь невольно.
— А на эту картину я люблю смотрѣть, пробормоталъ, помолчавъ, Рогожинъ, точно опять забывъ свой вопросъ.
— На эту картину! вскричалъ вдругъ князь, подъ впечатлѣнiемъ внезапной мысли: — на эту картину! Да отъ этой картины у иного еще вѣра можетъ пропасть!
— Пропадаетъ и то, неожиданно подтвердилъ вдругъ Рогожинъ. Они дошли уже до самой выходной двери.
— Какъ? остановился вдругъ князь: — да что ты! я почти шутилъ, а ты такъ серiозно!..
«ИДIОТЪ». Часть третья. Глава IV:
Когда я самъ всталъ, чтобы запереть за нимъ дверь на ключъ, мнѣ вдругъ припомнилась картина, которую я видѣлъ давеча у Рогожина, въ одной изъ самыхъ мрачныхъ залъ его дома, надъ дверями. Онъ самъ мнѣ ее показалъ мимоходомъ; я, кажется, простоялъ предъ нею минутъ пять. Въ ней не было ничего хорошаго въ артистическомъ отношенiи; но она произвела во мнѣ какое-то странное безпокойство.
«На картинѣ этой изображенъ Христосъ, только-что снятый со креста. Мнѣ кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на крестѣ, и снятаго со креста, все еще съ оттѣнкомъ необыкновеннойкрасоты въ лицѣ; эту красоту они ищутъ сохранить Ему даже при самыхъ страшныхъ мукахъ. Въ картинѣ же Рогожина о красотѣ и слова нѣтъ; это въ полномъ видѣ трупъ человѣка, вынесшаго безконечныя муки еще до креста, раны, истязанiя, битье отъ стражи, битье отъ народа, когда онъ несъ на себѣ крестъ и упалъ подъ крестомъ, и наконецъ крестную муку въ продолженiе шести часовъ (такъ по крайней мѣрѣ по моему разчету). Правда, это лицо человѣка только что снятаго со креста, то-есть сохранившее въ себѣ очень много живаго, теплаго; ничего еще не успѣло закостенѣть, такъ что на лицѣ умершаго даже проглядываетъстраданiе, какъ будто бы еще и теперь имъ ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистомъ); но за то лицо не пощажено нисколько; тутъ одна природа, и воистину таковъ и долженъ быть трупъ человѣка, кто бы онъ ни былъ, послѣ такихъ мукъ. Я знаю, что христiанская церковь установила еще въ первые вѣка, что Христосъ страдалъ не образно, а дѣйствительно, и что и тѣло его, стало-быть, было подчинено на крестѣ закону природы вполнѣ и совершенно. На картинѣ это лицо страшно разбитоударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки скосились; большiе, открытые бѣлки глазъ блещутъ какимъ-то мертвеннымъ, стекляннымъ отблескомъ. Но странно, когда смотришь на этотъ трупъ измученнагочеловѣка, то рождается одинъ особенный и любопытный вопросъ: если такой точно трупъ (а онъ непремѣнно долженъ былъ быть точно такой) видѣли всѣ ученики Его, Его главные будущiе апостолы, видѣли женщины, ходившiе за нимъ и стоявшiя у креста, всѣ вѣровавшiе въ него и обожавшiе Его, то какимъ образомъ могли они повѣрить, смотря на такой трупъ, что этотъ мученикъ воскреснетъ? Тутъ невольно приходитъ понятiе, что если такъ ужасна смерть и такъ сильны законы природы, то какъ же одолѣть ихъ? Какъ одолѣть ихъ, когда не побѣдилъ ихъ теперь даже Тотъ, Который побѣждалъ и природу при жизни Своей, Которому она подчинялась, Который воскликнулъ: «Талиѳа куми», — и дѣвица встала, «Лазарь, гряди вонъ», — и вышелъ умершiй? Природа мерещится при взглядѣ на эту картину въ видѣ какого-то огромнаго, неумолимаго и нѣмаго звѣря, или вѣрнѣе, гораздо вѣрнѣе сказать, хоть и странно, — въ видѣ какой-нибудь громадной машины новѣйшаго устройства, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себя, глухо и безчувственно, великое и безцѣнное Существо — такое Существо, Которое одно стоило всей природы и всѣхъ законовъ ея, всей земли, которая и создавалась-то, можетъ-быть, единственно для одного только появленiя этого Существа! Картиной этою какъ будто именно выражается это понятiе о темной, наглой и безсмысленно-вѣчной силѣ, которой все подчинено, и передается вамъ невольно. Эти люди, окружавшiе умершаго, которыхъ тутъ нѣтъ ни одного на картинѣ, должны были ощутить страшную тоску и смятенiе въ тотъ вечеръ, раздробившiй разомъ всѣ ихъ надежды и почти что вѣрованiя. Они должны были разойдтись въ ужаснѣйшемъ страхѣ, хотя и уносили каждый въ себѣ громадную мысль, которая уже никогда не могла быть изъ нихъ исторгнута. И еслибъ этотъ самый Учитель могъ увидать Свой образъ наканунѣ казни, то такъ ли бы Самъ Онъ взошелъ на крестъ, и такъ ли бы умеръ какъ теперь? Этотъ вопросъ тоже невольно мерещится, когда смотришь на картину».
«ИДIОТЪ», В. Н Захаров, издатель ПСС Достоевскаго (в старой орфографии):
По-немецки картину называют по-разному: «Der Leichnam Christ!im Grabe» («Труп Христа во гробе»), «Der tote Christus im Grabe»(«Мертвый Христос в гробу»), «Toter Christus» («Мертвый Христос»).
В картине дан эффект двойной рамы: рама картины обрамляет гроб, рамой Образа являются крышка, стены и дно гроба, в который помещен умерший на кресте. На лице и теле следы страстных мук. И хотя Христос не был полуобнажен во гробе — Его тело было обвито в плащаницу (так в Евангелиях от Матфея, Марка, Луки; в Евангелии от Иоанна — в пелены), — картина передает всё, о чем поведали евангелисты.
В своих суждениях герои романа опускают некоторые детали картины. Их нет в романном дискурсе, но они существенны в понимании и картины, и романа.
В композиции картины есть парадоксальные решения, которые обнаруживают замысел художника. В узком замкнутом пространстве гроба вытянуто, как струна, тело умершего. В левом углу откинута назад голова, глаза закатились. Земное сознание угасло. Неестественно напряжены сведенные судорогой ноги.
Необычна цветовая гамма картины. Четко и ярко очерчены контуры тела, но нет тени. Отсутствует источник света извне, свет возникает изнутри. Тело странным образом светится. В темном замкнутом пространстве гроба возникает блеклое свечение, и это странный свет ниоткуда, со всех сторон.
Художник создает и тут же нарушает условность Образа. Отсутствует «четвертая» стена. Пространство разомкнуто. Образ выходит за пределы картины. На внешнюю стену гроба изнутри свисает плащаница, спадают пряди волос, извне упирается средний палец с почерневшим от удара ногтем — вне физического пространства он нашел точку опоры. Возникает странный эффект парения умершего тела: голова отринута, вытянутое тело напряжено, палец уперт, бедра приподняты, еще мгновение — и тело воспарит.
Плащаница сбита, но сбита не в одну сторону, как можно было бы ожидать, а разнонаправлено, как будто тело дернулось в судороге. По законам природы смерть необратима, но здесь происходит непостижимое — началась трансформация тела, иссвечение его, претворение земной плоти умершего в новое состояние.
Этот мистический эффект живой картины не передают ни однакопия, ни одна репродукция.
Гольбейн явил образ Христа в преддверии воскресения. Это уже не мертвый Христос, но Тот, чье тело уже пронзила первая искра воскресения.
